Джордж смотрел на священника секунду или две, словно обдумывая услышанное. Потом сказал: «Ох», внезапно повернулся и выбежал из комнаты. Священник бросился за ним. Хлопнула парадная дверь.

Отец Бернард вернулся в гостиную и какое-то время стоял неподвижно. Снаружи темнело, и он включил еще одну лампу. Затем позвонил по друидсдейлскому номеру и услышал спокойный голос Стеллы: да, Джордж был и ушел, и да, конечно, с ней все в порядке.

Священник посидел немного, думая о Джордже, смягчаясь и возносясь душой. Правильно ли я ответил Джорджу, думал он. Чего он хотел? Отец Бернард взял молитвенник и вспомнил, как мисс Данбери с фонариком читала по губам, когда отключили свет. Отец Бернард встал на колени и произнес вслух молитву за страдающих грешников. «Благословенный Господи, Отче милосердия и Боже всякого утешения, воззри с состраданием и жалостью на сего пораженного немощью раба твоего. Даруй ему истинное видение себя и Твоих грозных и благих обещаний, дабы он не отринул упование на Тебя, ниже возложил сие упование на что иное кроме Тебя. Даруй ему силу против всякого искушения и исцели всякое раздражение его. Трости надломленной не переломи и льна курящегося не угаси. Не отврати от него милосердия Своего во гневе, но доведи его услышать радостную весть и утешение, да исцелятся кости, сокрушенные Тобою».

Сбежав из Белмонта, Том медленно шел обратно на Траванкор-авеню. Временами ему приходилось останавливаться, тяжело дыша и держась за грудь. Словно что-то чуждое, слишком большое поселилось в его теле и неуклюже, болезненно пыталось вылезти, словно все его тело жаждало очиститься рвотой. Том чувствовал, что ему надо сделать что-то трудное, ужасное, может быть — роковое, но пытался об этом не думать. Он прислушивался к себе, к этим физическим ощущениям и странной, доселе неизвестной боли.

Дойдя до Траванкор-авеню, он поднялся наверх и лег в постель, но и это положение оказалось мучительным. Он сел на кровати, потом пересел на стул. Сказал вслух тусклым, гулким голосом и сам удивился, услышав: «Все было, а теперь ушло, я все потерял, все ушло, теперь я буду это оплакивать, и больше ничего не будет, больше ничего не будет».

Наконец он попытался думать. Сегодня, в этот самый день, Хэтти еще была в Эннистоне. Что это значит? Это действительно что-то меняет в его жизни или важно только потому, что ему от этого так ужасно плохо? Разве он не покончил со всем этим?

И вообще, ничего «этого» никогда не было. Просто выдумки, фантазии маньяка. Он отверг ее, она отвергла его. Даже это звучит слишком торжественно. Они, чтобы старый дурак отвязался, поздоровались, небрежно махнули друг другу и разошлись. Все кончилось еще до гнева Джона Роберта. Надо отчетливо держать эту мысль в голове и не пускать в нее Джона Роберта. Хотя какой в этом смысл, раз то с самого начала была его и только его идея? Том совершенно утратил ощущение времени, он не мог вспомнить, что случилось в какой день и что было после чего. Не мог вспомнить, почему для него так важно было пойти в Слиппер-хаус в день «беспорядков». Наверное, хотел опять увидеться с Хэтти. А потом она исчезла, они с Джоном Робертом вернулись в Америку, и Том избавился от всего этого кошмара, освободился. Чувствовал ли он облегчение? Эта история кончилась, и можно наконец отдохнуть. Но от чего он собрался отдыхать и какое ужасное возобновленное чувство возможностей, потребностей, власти ждало его после пробуждения? Разве теперь он свободен? Быть может, дело в ощущении, что он все еще может, если захочет, заполучить, захватить, выиграть? Но что такое «это», о чем он только что говорил, чего именно так желал? Имело ли это какое-то отношение к Джону Роберту, его мнению, одобрению или даже привязанности? Или пострадало одобрение самого Тома, его образ героя в собственных глазах? Да, его самооценка пострадала, но он мог заметить эту потерю и счесть ее временной. Что именно в рассказе Алекс, в истории про Хэтти, бегущую по садовой дорожке, и ее попытки проникнуть в Слиппер-хаус привело Тома в такое безумие? Он ведь даже не о Хэтти теперь думал; казалось, образ бегущей девушки затмил настоящую Хэтти в его околдованном мозгу.

Это потрясение было частично связано со временем. Том успокоился на мысли, что они уехали и ничего нельзя сделать, — в этом была окончательность, безопасность. Он чувствовал теперь, что даже похороны Уильяма и происшествие в Купальнях принесли ему какое-то облегчение. События становились преградами между ним и ужасной парочкой. Ему казалось, что при виде jet d'eau [139]к его боли отчасти примешалась элегическая печаль, и в мысли о том, что Хэтти навеки оторвана от него, ушла в невидимый мир, была целительная энергия. Даже раскаяние становилось вызовом, на который приходилось отвечать. А теперь Тома внезапно, рывком вернули в предыдущую эру, все достижения свелись к нулю, все надо было начинать сначала. Но что это за достижения, что за отвратительная свобода, что такое «это», которое так мучит его ощущением новых возможностей? Мысль о том, что Хэтти до сих пор в Эннистоне, была почему-то невыносима. Боже, если бы она была далеко! Но может быть, она и вправду далеко, была здесь утром, а потом уехала. А если гак, он опять возвращается в прежнее состояние, и разве оно для него не самое желанное? Нужно лишь выждать. Он посмотрел на часы. Половина десятого.

Он снова лег на кровать и попытался ни о чем не думать. Задумываться нельзя. Иначе… можно нечаянно… прийти к решению… Джон Роберт назначил Тома защитником Хэтти, ее рыцарем. Но отчего ее защищать? Том, конечно, никак не мог догадаться, что защищать ее нужно от самого Джона Роберта. Но интуитивно ощущал эту идею где-то вдалеке. Он подумал: «Он знает, что сам не сможет за ней присматривать, это все равно что жить с чудовищем, большим диким животным, он может ей нечаянно навредить. Только бы она была невредима. Об этом нельзя думать, вспомни мертвого Уильяма, летящую вверх воду и как она обожгла твою руку». Руку до сих пор жгло. Идея, которую Том пытался изгнать, прыгая с мысли на мысль, заключалась в следующем: ничто на свете не мешает ему прямо сейчас отправиться в Заячий переулок и выяснить, находится ли Хэтти до сих пор в Эннистоне. «Но нет, — подумал он, — я сейчас ничего не могу сделать для них или с ними. Нужно просто сидеть тихо, пока не станет слишком поздно, и, Боже, сделай так, чтобы это произошло поскорее. Но откуда мне знать, может быть, уже слишком поздно, может быть, они уже уехали, а я страдаю только от неведения. Можно пойти в Эннистонские палаты, — подумал он, — там должны знать, кто-то говорил, что Джон Роберт снимает там номер…» И с этой мыслью он уснул.

— Том, Том, просыпайся, Том, милый, проснись.

Том повернулся на бок и сел. В комнате горел яркий свет, а у кровати стояла женщина. Том уставился на нее, не узнавая. Потом узнал. Это была Джуди Осмор.

— Грег, поди сюда. Том здесь, он крепко спал. Том, мы вернулись, ты получил письмо?

— Нет, — ответил Том. Он спустил ноги и встал, у него закружилась голова, и он опять сел на край кровати.

— Ну да, мы его послали только на прошлой… не помню… все делали в такой спешке… мы так замечательно провели время.

Вошел Грегори Осмор. Он выглядел утомленным и совсем не обрадовался при виде Тома.

— Том, привет, ты еще здесь?

— Конечно, он еще здесь! — сказала Джуди.

— Привет, Джу, привет, Грег, с приездом, — ответил Том, — Вы только что вернулись?

— Да, ужасно странное ощущение, правда, Грег, когда меняешь часовые пояса, мы летели прямо из Далласа, видели место, где застрелили Кеннеди, летели без пересадки и всю дорогу пили. Совершенно не понимаем, сколько тут сейчас времени. Сколько времени?

Том посмотрел на часы.

— Пол-одиннадцатого.

— А на моих… ой, я начала их переставлять, и теперь они бог знает что показывают. Что у тебя с глазом?

— Надеюсь, в доме есть что поесть? — спросил Грег.