А потом наступило мгновение, которое вполне могло бы остаться совершенно непримечательным, – мелькнуло и тут же кануло в небытие. Но прежде чем это случилось, произошли события, указавшие на его важность, и оно было спасено от забвения: я впервые услышал имя Касла.
Назвала его француженка. Повернувшись к Клер, она сказала что-то по-французски. Как и все остальное, что говорилось между ними, это прошло мимо меня. Но я слушал достаточно внимательно и потому понял, что это был вопрос, на который Клер ответила вопросом из единственного слова: «Касл?» Потом, бросив недоумевающий взгляд на сидящего рядом Шарки, она спросила:
– Уильям Касл?[38]
Женщина ответила:
– Нет, Макс Касл.
Клер снова повернулась к Шарки и спросила по-английски:
– Ты когда-нибудь слышал о таком режиссере – Макс Касл?
Шарки, пожав плечами, передал вопрос дальше по столу студенческому контингенту:
– Ну, что скажете, киноманы? Вы знаете Макса Касла?
Следом за вопросом Шарки Клер взглянула в дальний конец стола. Ее взгляд скользнул от Джефа к Айрин, ко… мне. Долгий, ничего не выражающий взгляд. Пустой взгляд. Наша первая встреча за пределами холла «Классик».
Как бы мне хотелось ответить на ее вопрос, показать себя умным, находчивым, знающим. Но я понятия не имел о том, кто такой Касл. В те годы я даже не знал, кто такой Дэвид Уорк Гриффит[39]. Что мне оставалось – только улыбаться и пялиться на нее в ответ. Кажется, я глуповато пожал плечами, словно принося извинения. Хотя за что же тут было извиняться? Если она не знала Касла, то с какой стати я мог его знать?
Однако рядом со мной сидел человек, который знал. Джеф, как и можно было предположить. Джеф знал о кино все, включая имена каскадеров, которые падали с лошадей в вестернах Джонни Макбрауна[40]. Если какой-нибудь парень появлялся в третьесортном фильме ужасов, одетый обезьяной, то Джеф наверняка знал, кто это такой, и благодаря семейным связям вполне мог завтракать с ним в какой-нибудь студии. Джефа вполне можно назвать одним из первых в мире собирателем киномелочей. Я вскоре узнал, что Клер презирала собирательство такого рода, считая его чем-то вроде болезни в искусстве. Но в тот вечер ее вопрос оказался как раз по части Джефа – поиск кинематографических редкостей.
– Конечно, – живо отозвался Джеф тонким голосом.
Он знал, кто такой Макс Касл. Он даже отбарабанил фильмографию: «Граф Лазарь», «Пир неумерших», «Месть вурдалака».
– Ну конечно же, – сказал Шарки. Теперь он вспомнил это имя, потому что и сам был собирателем мелочей. – Специалист по вампирам. «Дом крови» и все в таком роде.
– А еще «Тени над Синг-Сингом», – поспешил добавить Джеф. – Это его лучший фильм.
Получив желаемую информацию, Клер напустила на лицо высокомерное выражение.
– А, вот какой Касл, – сказала она надменно-уничижительным тоном. Однако это замечание она проронила с долей неуверенности, словно оставляя возможность забрать свои слова назад. Снова повернувшись к подружке, она задала какой-то вопрос и получила длинный ответ по-французски.
– Что она говорит? – спросил Джеф у Айрин.
Айрин прислушалась и перевела для нас двоих:
– Она говорит, что сейчас в Париже о нем часто слышно – об этом Касле. Она говорит, это очень важно.
Очень важно, но, как я видел, отнюдь не для Клер – та сидела за плотной завесой табачного дыма, который скрывал ее помрачневшее лицо. Она явно подвергала сомнению каждое услышанное ею слово. Мне нравился вид Клер: заносчивый, пресыщенный, угрюмый. Мне хотелось быть похожим на нее. Я попытался – вроде бы получилось. Хотя в то время я был полным профаном в кино, но я прекрасно понимал, что она чувствует. Вампиры. Даже я знал, что это не искусство, что это совсем не похоже на кино, ради которого мы приходили в «Классик», на фильмы о мучительных отношениях, отчаянии, бессмысленности жизни – вроде «La Strada»[41], «Похитителей велосипедов» или «Седьмой печати»[42]. По-настоящему хороший фильм, как я это понимал, рождал у тебя желание пойти и утопиться. Фильмы о вампирах его не рождали. Они были просто мусором. Сказать по правде, мне нравились фильмы о вампирах. И об оборотнях. Но я, конечно, об этом помалкивал. Уж этому-то я научился: если тебе нравится всякое дерьмо, держи рот на замке.
Пусть и с большим натягом, не без самообмана и притворства, но я вообразил, что мы с Клер союзники в ее презрении к творцу таких фильмов, как «Пир неумерших» или «Дом крови». Упражняясь, как и она, в неодобрении – легком и тайном, – я почувствовал пьянящую связь с каким-то более высоким царством разума, у входа в который она стояла на часах.
В тот вечер я влюбился в Клер. Тогда я еще не понимал этого – в девятнадцать лет я не знал, что можно влюбиться в интеллектуальный идеал, тем более если интеллектуальный идеал явился тебе в образе женщины. Но начиная с того вечера, направляясь в «Классик», я каждый раз с нетерпением ждал того мгновения, когда возьму билетик из рук Клер. Я даже время от времени осмеливался с ней заговаривать – так, ни о чем, осторожный вопросик-другой о сегодняшней программе: «Кто постановщик?», «А это полная версия?», «А какого года?». Вопросы дурацкие, но ничего лучшего мне в голову не приходило.
Отвечала она всегда одним и тем же нетерпеливым жестом – протягивала мне программку, сопровождавшую любой показ. Цена – один цент.
– Один цент? – спросил я, приобретая программку в первый раз.
– Не буду же я писать за бесплатно, – отрезала она.
Я знал, что мои друзья, посещавшие «Классик», берегли эти программки как сокровище, подшивали их в папочку – мало ли пригодится в будущем, – а нередко и списывали оттуда кое-что для своих занятий. Меня же пугала их аналитическая насыщенность, и я их, можно сказать, и не читал. На каждый фильм она набирала на машинке несколько абзацев через один пробел – буквы прыгали, текст был безжалостно сжат; программки эти печатались на мимеографе с двух сторон, отчего краска на бумаге просвечивала насквозь. Я никогда не находил на этих клочках ничего такого, из-за чего стоило бы напрягать глаза. Но теперь я понял, что эти неподписанные бумажки были работой Клер, ее особым вкладом в «Классик» и, по мнению самых разборчивых завсегдатаев, одним из наиболее ярких достоинств кинотеатра.
Я узнал о «Классик» и кое-что еще. Как выяснилось, кинотеатр вовсе не был полной собственностью Шарки и его единоличным достижением. При всем его дутом самомнении, он вроде бы отвечал только за проекционные аппараты и кофейную машину. Дело в том, что Шарки пристрастился к травке и теперь даже простейшие технические обязанности становились ему не по силам. Деньги, вложенные в дело, принадлежали в основном Клер, и программы она составляла сама. Она отслеживала фильмы, размещала заказы, заключала сделки с дистрибьюторами. И наконец, после назначения дня просмотра она подбирала материалы и составляла критическую заметку. Она приводила диаметрально противоположные мнения и каждое обосновывала с вдумчивостью исследователя. Если речь шла о старых фильмах, она проводила дотошные сравнения различных копий. Как мне вскоре предстояло узнать, в мире Клер не было радости большей, чем обнаружить утраченную сцену у фон Штрогейма[43] или найти Пабста[44] без порванной перфорации.
Мое тайное увлечение Клер от этого только усилилось, я тоже начал вчитываться в ее заметки, как и более просвещенные посетители «Классик». Большая часть там написанного (отстаивание с пеной у рта каких-то невразумительных позиций, исторические аллюзии, тонкие критические высказывания) превосходила мое понимание. Тем не менее я сохранял эти заметки, читал их и перечитывал, пытался проникнуть в их тайный смысл или понять их словарь хотя бы ради того, чтобы говорить на одном языке с их повергающим меня в трепет автором. Долгие годы эти розовые, синие, зеленые странички в чернильных пятнах хранились в ящике моего шкафа – память о моей первой большой любви и моем интеллектуальном посвящении в культуру кино. Ящик пылился, отпечатанные на мимеографе листочки превращались в прах, но все-таки эти тексты ценой в один цент (так часто передиравшиеся другими кинотеатрами), обладателем полного оригинального комплекта которых я был, заслуженно стали коллекционным материалом. И тогда я, испытывая законное чувство гордости, передал их в киноархив Калифорнийского университета. Почему я дарил эти листочки с такой гордостью и почему их приняли с таким почтением? Потому что Клер, которая с такой любовью, знаниями и вкусом составляла эту анонимную драгоценную коллекцию, была Клариссой Свон, тогда еще не раскрытым талантом, а через десять лет – американским кинокритиком номер один. Эта коллекция стала настолько же авторитетной для других, как и для меня в годы юности. Вероятно, поначалу Клер смотрела на меня всего лишь как на мимолетное любовное приключение во время одной из ее частых размолвок с Шарки. Как и большинство завсегдатаев «Классик», я знал, что они с Шарки что-то вроде любовников, которые как бы живут вместе. Однако их отношения выглядели довольно бурными, финансовые катаклизмы перемежались хроническими изменами то с одной, то с другой стороны. Измены ли вызывали неудачи в делах или наоборот, сказать было невозможно. В любом случае их размолвкам сопутствовали многочисленные увлечения. Молодой человек, нетерпеливый и симпатичный, уже по-дилетантски заигрывавший с женщинами, я быстро оказался среди кандидатов в любовники Клер. Ходили разговоры, будто у нее были романы чуть ли не со всеми студентами, посещавшими «Классик». В моих глазах подобные слухи придавали ей соблазнительную ауру женщины, по-европейски учтиво неразборчивой. К тому времени я уже был готов поверить, что сними Клер очки и чуть распусти волосы, то в тусклом свете и на периферии кадра она вполне может выглядеть ничуть не хуже французской кинодивы Марии Казарес[45]… ну, если не обращать внимания на излишне пышные формы, удачно скрытые под мешковатым свитером.
