Человеку, который идет на риск и оказывает подобные услуги, можно простить всю его сварливость и неуживчивость. Клер решила организовать в «Классик» фестиваль фильмов Зипа Липски, хотя мы оба и не знали, доживет ли до него старик. Ему становилось все хуже и хуже. Он и без того был хрупким и тщедушным; даже в лучшие времена болезни нечего было пожирать в его теле, кроме костей. А теперь казалось, что сигареты, без которых он не мог обходиться, поедали его, выжигали все внутренности. Жутко было видеть, как этот маленький склочный человечек сгорает прямо на глазах. Чем хуже ему становилось, тем дольше он спал. А это означало, что все чаще и чаще, приходя, я узнавал, что недужный Зип все еще спит. Так открывались возможности, которые ни за что не хотела упустить хищническая натура миссис Л.

В течение двух первых месяцев моих посещений дома Зипа Липски я, изображая из себя недоумка, кое-как отбивался от сладострастных поползновений хозяйки. Но есть граница, за которой недоумок превращается в полного идиота, и я с Франни (она настаивала, чтобы именно так я ее и называл) давно перешел эту черту. Пожимание ножек под столом давно перешло в поглаживание ручки в темноте проекционной. А поглаживание ручки с каждым разом становилось все более страстным, напористым, требовательным. Встречали и провожали меня приторными поцелуями на пороге и настойчивыми приглашениями остаться на ночь. «Ты уверен, что не хочешь остаться на ночь? Уверен? Ну, может, останешься? У меня роскошная большая мягкая кроватка – ждет тебя наверху».

Если Зип и замечал это (а как он мог не заметить?), то не вмешивался. У меня создалось впечатление, что он давно смирился с настырной похотливостью своей жены, но я понятия не имел, как далеко можно зайти, не вызывая его гнева. Вероятно, я смог бы тем или иным способом отбиваться от сладострастной Франни бесконечно долго, если бы потребность Зипа во сне не увеличивалась с каждым днем. А это давало Франни возможность оставаться со мной наедине по нескольку часов в дни или вечера просмотров. Она не теряла времени даром и весьма агрессивно пыталась перетащить меня на диван или в одну из пустых спален, а натолкнувшись на мое нежелание, надувала губки, как настоящая Бетти Буп[187]. Защититься я мог, только завязав разговор. Но вскоре обнаружилось, что тем для разговоров у Франни кот наплакал. Могла ли она рассказать мне что-нибудь о Максе Касле? Нет, она познакомилась с Зипом позднее, уже после начала войны. Ей только известно, что Зип его боготворил, потому что никто другой не дал бы человеку вроде Зипа такого шанса в жизни. Что она думает о фильмах Касла? Ой, они такие жуткие, она от них впадает в тоску, кому нужны такие занудные фильмы?

– Мне нравятся любовные истории, – тут же сообщила она мне. – Может быть, посмотрим что-нибудь такое? Это было бы здорово. Ты не видел «Осенние листья»? Там Джоан Кроуфорд (а ей тогда уже было за пятьдесят, что бы там ни говорили) охмуряет этого молоденького парнишку – Керка Дугласа, кажется, или Клиффа Робертсона. Не, Рока Хадсона[188]. Но дело не в этом – самое главное, что он в два раза ее моложе, а от нее был-таки в восторге.

У нее была привычка щебетать писклявым детским голоском, морщить нос и играть ямочками на щеках. По-видимому, она полагала, что это делает ее неотразимой.

Наконец, зацепившись за последнюю возможность, я завел разговор о постерах на стенах.

– «Найлана – опасности жизни», – заметил я. – Я это видел. Все серии. А иные и по два раза.

Франни моргнула глазками.

– Видел? Но ты тогда должен был быть совсем малюткой.

– Ее показывали и после войны.

– Я не знала, что тебя интересуют сериалы. Я думала, что ты для этого слишком башковитый.

– Ну, я ведь тогда был мальчишкой. Найлана была моей первой страстью.

– Была?

– Я по ней с ума сходил.

– Ты говоришь о сексуальных фантазиях и всяком таком?

– Конечно, все это было очень по-детски. Но след остался. Я не знал, что Зип работал над сериалами.

– Глупышка! Конечно же, он над ними не работал. Когда снималась «Найлана», Зип был на коне.

– Зачем же здесь тогда эти постеры?..

– Ну, я ведь здесь тоже живу. Это мои постеры. Это я.

Я в изумлении уставился на нее.

– Вы – Кей Эллисон?

– А ты что – не видишь. Ну уж брось, неужели я так сильно изменилась?

«Бог ты мой», – сказал я себе.

– Бог ты мой, – сказал я вслух. – Вы и в самом деле Найлана?

Как я ни старался переиначить ее пухленькое под коркой косметики лицо, но не мог найти в нем черты моей первой любви. Кей Эллисон была стройной брюнеткой и красавицей, с большими глазами и курносенькая. Ничего этого у Франни Липски не было. Ей, вероятно, не исполнилось еще и пятидесяти, но из-за толщины и неопрятности она казалась гораздо старше.

Я глуповато сказал:

– Но вас зовут Франни…

– Франни – это мое настоящее имя. Франсес Луиза Дюкас. А в кино меня звали Кей Эллисон. Ты и «Найлану и поклонение кобре» видел?

– Конечно. И «Найлану и долину судьбы» тоже.

Мне бы почувствовать, что мои ответы могут вселить в нее надежду. Они так на нее и действовали, но я в своем удивлении этого не замечал и продолжал в том же духе.

– Этот мне нравился больше всего, там на ней… на вас была такая леопардовая шкура…

Она захихикала от удовольствия и передвинулась вместе со стулом поближе ко мне – наши колени столкнулись.

– Ты видел меня в мой звездный миг, – пропищала она. – Ты мне никогда не писал – не просил снимок с автографом?

– Писал.

Я ей не сказал, что снимок этот до сих пор бережно хранится в подвале родительского дома вместе с собранием комиксов и призами, выигранными на купоны от сухих завтраков. Теперь этот снимок, которого я не видел уже несколько лет, вероятно, потемнел и выцвел. Может быть, до нее добрался всепожирающий грибок Модесто. Но женщина, некогда похожая на ту, с фотографии, находилась теперь передо мной, воскрешая все то, что снимок когда-то символизировал.

– Я тебе открою один секрет, – прошептала Франни, наклоняясь ко мне, – фотографии не я подписывала. Это делала студия. Даже когда мой контракт давно закончился. Но те письма я видела. Ох, сколько мальчиков мне писали. Видел бы ты кой-какие из этих любовных записочек. Ого-го. Так тебе послали мою фотку в леопардовой шкуре? Надеюсь, что эту.

– Да, эту.

– Ну так что, хороша я была? Эта леопардова шкура так плотно на мне сидела – не пошевелиться. – Она рассмеялась. – Я могла сто раз из нее вывалиться. У нас вокруг съемочной площадки повсюду стояли парни с киностудии, ждали – когда это случится. Потому что я ведь сама снималась во всех трюках. Боженьки ты мой! Я, наверно, чокнутая была. Но я думаю, поэтому-то мне и дали ту роль. Никого не нужно было нанимать на трюки. Я делала все, что мне говорили. Как в тот раз за мной гналась обезьяна (а это был Бини Выбровски, футболист в обезьяньем костюме), а мне нужно было на канате перепрыгивать через крокодилов. И как раз посредине… догадайся что. – Еще несколько смешков. – Трах-бах – обе сиськи наружу. Я так расстроилась, что не попала на площадку приземления. Висела себе в воздухе, что твоя цыганка Роуз Ли[189]. У них денег на пересъемку не было, потому они взяли и просто вырезали кусок. Но если посмотришь внимательнее в конце этого эпизода, то заметишь, как они у меня начинают вылазить. Там такой коротенький монтажный кадр. Те ребятки, что там стояли и глазели, вот для них картинка была, уж можешь мне поверить.

Боже мой, я ведь это помнил! Помнил! Я тогда остался на три сеанса – убедиться, не обманывают ли меня глаза.

– Знаешь, – продолжала Франни, – кто-то из них все же сделал мне подлянку – вырезал этот кадр, где я вишу с сиськами наружу, и продавал фотографии по всему городу как порнуху какую. Ух, как тебе, наверно, хотелось это увидеть, а? У меня есть одна наверху. Хочешь глянуть? Пойдем – покажу.