Я был поражен его предложением. А еще больше – бесстыдной, даже кокетливой легкостью, с какой на него согласилась сама Айрин. Тогда я даже не подозревал, что у таких вещей есть название. Но незадолго до того я узнал о чем-то похожем. Откуда? Да опять же из кино, конечно. Анна Маньяни в «Золотой карете»[31] играет искательницу приключений, которая спит подряд со всеми, и не под влиянием желания или эмоций, а всего лишь из каприза и минутной прихоти. Но вот за столом напротив меня восседала живая женщина, готовая сделать то же самое. Да у меня от одной только мысли такого рода голова пошла бы кругом. Но потом, насколько мне помнится, меня стали одолевать сомнения: а что, если одной идеи окажется недостаточно? А если что-нибудь вдруг пойдет не так? А если Айрин решит, что Джеф привлекательнее? А если Айрин не сможет удовлетворить двух мужчин? А если я не смогу удовлетворить одну женщину? А если возникнут непреодолимые трудности и мы не сможем поделить ванну или спальню? И вообще, как все это получится? Но хуже всего, что если это окажется… ну, ничем особенным? Тогда мои великие сексуальные фантазии рассыплются в прах. Кое-что, начинал думать я, так навсегда и должно оставаться только в воображении.

Но мы не остановились на разговорах и попробовали… вернее, перешли к процессу опробования. Я время от времени проводил уикенд в их квартире, а иногда попадал на ночь в постель Айрин. Как я и подозревал, при близком знакомстве Айрин оказалась довольно сисястой-попастой, на мой вкус подчеркнуто женственной. А с другой стороны, разве нельзя было сказать то же и о самой Анне Маньяни? Но когда ей дали шанс, она в каждой роли выставляла то, что хотели видеть в ней мужчины. Я попытался думать об Айрин в этом смысле, и в общем небезуспешно, по крайней мере при выключенном свете, в особенности когда я обнаружил, как это щекочет, когда ты слышишь в темноте рядом с тобой женский шепот – непонятные французские ласкательные словечки. Но не только это служило оправданием для Айрин в роли любовницы. Она была вполне практичной молодой женщиной, немало путешествовала, вращалась в кругах блестящих интеллектуалов, ей было что рассказать. Однажды в кинотеатре она сидела позади Сартра. Шла комедия Джерри Льюиса[32].

– Что, Сартр пошел смотреть Джерри Льюиса?

– Он ходит на все фильмы в парижском прокате. Он просто помешан на кино.

– А я и не подозревал.

– Да-да. У него целая философская система по поводу того, что такое видеть. Он называет это «насилие взглядом». Он говорит: «Увидеть – значит овладеть; видеть значит дефлорировать». Все это очень феноменологично.

– Ух ты.

– «Неизвестный объект имеет статус девственности. Он еще не раскрыл своей тайны; человек должен похитить ее». Ты понимаешь, что он имеет в виду?

– Ну да. Типа. Наверно…

– Хождение в кино – это своего рода визуальное изнасилование.

Я уверен, мысль Жана Поля Сартра о визуальном изнасиловании была воистину глубока. У меня же в голове была Найлана – Дева джунглей на дереве.

Пожалуй, в остальном наш треугольник мало что мне давал, если не считать того фривольного вида, который мы напускали на себя, появляясь где-нибудь втроем. Потому что мы, конечно же, выставляли наши отношения напоказ. Наверное, мы просто выглядели как три самодовольно-смешливых подростка, но, как впоследствии выяснилось, мой бесстрашный маленький эксперимент с Джефом и Айрин придал немалой самоуверенности моему пока еще очень незрелому характеру и подготовил меня к предстоящему великому эротическому приключению.

Однажды вечером после демонстрации в «Классик» фильма «Hiroshima Mon Amour»[33][34] (как и обычно, фильм оказался для меня слишком глубоким, но опять же, как обычно, любовные сцены заворожили меня) мы с Джефом и Айрин зашли к Мойше выпить крепкого кофе и поговорить о кино. Это стало почти ежевечерним ритуалом. Айрин, которая в основном всегда и говорила, была на высоте, объясняя, как блестяще Ален Рене использовал «герменевтическую реконфигурацию», чтобы добиться «катарсического возбуждения» или чего-то в этом роде. Хотя я и научился вовремя косить глазами и кивать с умным видом, она прекрасно понимала, что для меня ее слова пропадают втуне. «Неужели ты не понимаешь, – настаивала Айрин, – первый эпизод построен так, что невозможно сказать, покрыты ли извивающиеся обнаженные тела радиоактивным пеплом или по́том». Может, оно и было невозможно, но меня это мало волновало. Если на экране были давно знакомые мне обнаженные трепещущие тела, значит, деньги были потрачены не зря. Бедняга Айрин готова была оставить попытки просветить такого варвара, как я, но в это время появились Дон Шарки и Клер в сопровождении мужчины и женщины.

Я сразу же отметил, что женщина была копией Клер, только годами чуть постарше: те же строгие одеяния, такое же лицо без всякой косметики, такие же волосы, собранные пучком сзади. Джеф – один из поклонников Шарки – пригласил новоприбывших за наш столик. Они не возражали. Клер несколько часов сидела за дальним концом столика и вела бесконечный разговор по-французски со своими друзьями; они, как выяснилось, приехали из Парижа, где издавали ценимый знатоками журнал о кино. Две женщины пили кофе чашку за чашкой и непрерывно курили одну едкую французскую сигарету за другой. (Эта марка называлась «Disque Blue». Интересно, где бы купить такие, думал я.) Хотя я не понимал ни слова из их разговора, стремительный словесный поток очаровывал меня. Не могу сказать, что именно в этот вечер я впервые внимательно взглянул на Клер, но то, что взглянул, – это точно. Мой взгляд останавливался то на ней, то на ее подружке, я тщательно сравнивал их одинаково надменные, невозмутимые лица, отмечал тональность их речей – непререкаемую, но слегка небрежную. От моих друзей за столом я узнал, что две женщины обсуждают относительные преимущества монтажа перед mise-en-scène[35] в работах режиссеров Новой волны[36] – вопрос, который для меня был пустым звуком.

По мере моих наблюдений в голове у меня медленно вызревало предположение. Передо мной сидели две женщины, которые решили выглядеть неженственно и притом совершенно одинаковым образом. Две несомненно умные женщины. Умные? Да что там. Судя по напряженности их разговора – просто блестящие. Две блестящие женщины, которые говорят по-французски, курят французские сигареты, обсуждают французские фильмы. Вывод: если уж они принимают такой вид, значит… этот вид шикарный. Обдуманный, тщательно выверенный вид. Я вдруг понял, что таких же женщин видел всего две недели назад. В кино. В «Орфее» Жана Кокто[37]. Такой вид был у ах-каких-искушенных студенток, с которыми герой встречается в кафе. А разве у темной женщины, которая играла Смерть, не была такая же аскетическая внешность?

Каким же я был глупцом! То, что я принимал по невежеству за серую и бесполую невыразительность, на самом деле было (так я решил в тот вечер всего лишь на основании увиденного за дальним концом стола) выражением французского женского интеллекта. Эти женщины имели определенное мировоззрение, жизнь для них (и, несомненно, любовь) была делом слишком серьезным, слишком экзистенциалистски серьезным (я недавно узнал это слово из курса философии), а потому они не могли позволить себе тратить время на такие глупости, как помада, чулки и нижнее белье.

Я импровизировал наобум, потому что ничего не знал о француженках, о французском интеллекте или экзистенциалистской серьезности. Тем не менее эта догадка привела меня в восторг. В голове у меня мелькали крутые идеи, расходившиеся с обычными ценностями и вкусами. Унаследованные мною стандарты сексуальности, всегда определявшие мою жизнь, обогащались. Правильная или нет, но это была моя собственная мысль – первый пробный шаг, который я осмелился сделать за пределы мировоззрения городишка Модесто в штате Калифорния. Более того, я позволил этой мысли (вместе с моим похотливым поклонением перед французским кино) распространиться на женщину – на Клер, которая продавала билеты, дававшие мне право приобщиться к этому эротическому ритуалу.