— Я просто так спросила. — Джоан ван Герден поставила на стол пустой бокал и медленно встала. — Мне пора домой.

Он задвинул свой стул, потянулся за ее плащом, подал ей его, поднял зонтик.

— Спасибо, Зет.

— На здоровье.

— Спокойной ночи.

Он открыл перед ней дверь.

— Спокойной ночи, мама.

Когда мне было девять, или восемь, или десять лет — где-то в тот забытый период межвременья, когда я был, что называется, ни рыба ни мясо, — я принял участие в матче по регби. Мы играли на каменистом поле стилфонтейнской начальной школы. В свалке меня кто-то ударил по носу, пошла кровь. Ко мне подошел судья, кажется учитель.

— Ну, ну, мой мальчик, мужчины не плачут, — утешал он меня.

— Нет! — вдруг послышался совсем рядом мамин голос. Она разозлилась. — Плачь, сынок! Плачь сколько хочешь! Мужчинам можно плакать. Настоящие мужчины могут плакать.

Теперь, вспоминая тот день, я понимаю, что для нее такой подход был типичен. Именно так она старалась меня воспитать.

Я был не такой, как все. Я очень отличался от жителей Стилфонтейна — и воззрениями, и делами.

Трудно описывать психологию жителей шахтерского городка, потому что тут неизбежно приходится обобщать. Молодые африканеры с минимальным образованием и максимальным доходом — пьянящая, взрывчатая смесь. Они проживали жизнь стремительно: быстро зарабатывали и быстро проматывали заработанное на машины, мотоциклы и женщин. Их любовь к алкоголю и вспыльчивость подхлестывались сознанием того, что в недрах земли их подстерегает внезапная смерть. И посреди всего этого в Стилфонтейне существовал культурный оазис — дом Джоан ван Герден.

Шахтоуправление выделило ей, точнее, нам с ней небольшой домик в Стилфонтейне. Не знаю, почему после смерти отца мама не переехала в Преторию: там ведь жили ее родители и друзья. Подозреваю, что ей просто хотелось находиться рядом с отцом, рядом с его могилой на сером кладбище, на продуваемой ветрами пустоши у дороги на Клерксдорп.

Мы жили безбедно. В те дни среди африканеров было модно страховать жизнь. И отец оказался предусмотрительным. Но доходы получала и мать, чьи картины начали понемногу продаваться — они пользовались небольшим, но постоянным спросом. Цены каждый год немного повышались, и каждый год она устраивала выставки в более крупной и более значительной галерее.

Может быть, она захотела остаться в Стилфонтейне еще и потому, что в столице ее неизбежно затянула бы общая струя, мейнстрим Искусства. Мама терпеть не могла претенциозность так называемых любителей прекрасного и критиков. Кроме того, в Претории было много околохудожественной публики, людей, которые верили, что экзотические одеяния и странные прически гарантируют им пропуск в круг людей со вкусом — а им надо только вести богемную жизнь и ронять «культурные» словечки. Таких моя мать просто на дух не выносила.

Значит, нас с ней против Стилфонтейна было только двое. В городке у нас было несколько друзей — доктор де Корте, наш семейный врач, и его жена; семейство ван дер Вальт, которые держали багетную мастерскую; кроме того, на выходные приезжали друзья из Йоханнесбурга и Потхефстрома.

Так шли безмятежные, не богатые событиями годы взросления. До тех пор, пока мне не пошел шестнадцатый год.

В жизни мамы не было мужчин, кроме мужей подруг и геев, представителей мира искусства. Помню, например, Тони Масаракиса, скульптора-грека из Крюгерсдорпа, который иногда заезжал к нам в гости. Когда мне было девять или десять лет, он как-то вскользь обронил в разговоре с мамой, что, мол, у нее растет симпатичный сын.

— Тони, даже думать не смей! — резко оборвала его она. Должно быть, он последовал ее совету, потому что после того разговора они еще много лет оставались друзьями.

Она была молодой вдовой, ей не было и тридцати. К тому же она была красива. И обладала страстной натурой. Неужели она обязана была хранить целомудрие весь остаток жизни? Я ни разу не задумывался о маминой личной жизни до тех пор, пока сам не перешагнул двадцатилетний рубеж. Но, даже и став взрослым, я с трудом думал о маме как о женщине. В конце концов, она была моей матерью, а я был африканером.

Не знаю, искала ли она утешения на стороне — я уже не говорю о том, находила ли она его. Если так, значит, она действовала крайне осторожно и, скорее всего, отказывала партнеру (или партнерам) в долгих отношениях. Может быть, она получала утешение в те выходные, когда ездила без меня на выставки в Кейптаун, Дурбан или Йоханнесбург.

Впрочем, никаких улик у меня не было.

Наверное, многие зададутся вопросом, как я рос без отца, без мужчины, которому я мог бы подражать. Не было ли страшно мне, мальчику, которого мать с ранних лет звала Зетом. Мне бы так хотелось воспользоваться отсутствием отца как оправданием. Так и подмывает выплыть на раннем полусиротстве, словно на некоем психологическом спасательном круге, и объяснить, почему моя жизнь не удалась. Но вряд ли у меня получится. Мама воспитывала меня терпеливо, но без натуги. Обращалась со мной с уважением и сочувствием, приучала к порядку, любила меня, наказывала и заботилась обо мне — даже если основной нашей пищей, если нас не навещали друзья, были фрукты и хлеб. Она играла Бетховена, Шуберта, Гайдна и Баха (Иоганна Себастьяна и, в меньшей степени, его сына, Карла Филиппа Эммануила), но не принуждала меня слушать музыку, не насиловала музыкой. И позже, когда мне нравились «Бахман — Тернер Овердрайв» и «Блэк Саббат», она продолжала слушать свою музыку на заднем плане. Подозреваю, мама знала, какая музыка останется со мной в конечном счете.

Те годы были спокойными. До тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать. Тогда я открыл для себя Моцарта, книги, кулинарию, секс и познакомился с полицией.

Ван Герден проснулся задолго до того, как прозвонил будильник, заведенный на пять часов. Он лежал в темноте, глядя в потолок, и ждал, когда раздастся противное электронное пиканье. Когда будильник зазвонил, он выключил его, спустил ноги на пол, поморщился от боли. Ребра болели уже меньше, но глаз еще дергало. Он знал, что к утру синяк покраснеет.

Он вышел на кухню. Посуда была аккуратно составлена на сушилку. Он поставил чайник. В ношеном стареньком полицейском тренировочном костюме было холодно. Он насыпал в чашку растворимого кофе, дождался, пока закипит вода, добавил молока, вышел в совмещенную столовую-гостиную, поставил кофе на столик. Поискал компакт-диск, который хотелось послушать. Концерт для кларнета. Нажал кнопки на плеере, надел наушники, сел, отпил глоток кофе. Подкрутил звук.

Он со вчерашнего дня знал, что обязательно вспомнит о Нагеле. С того мига в кабинете адвоката. «Мы… Мы с Нагелом схватили насильника, чьими жертвами были дети». Вот что он хотел тогда сказать.

Собственные слова напомнили ему многое из того, что он делал раньше. Впервые с тех пор, как он ушел из полиции. Впервые с тех пор он снова ищет убийцу. Вот почему он вспомнил о Нагеле. Все нормально. Ему просто нужно соблюдать осторожность. Можно думать о Нагеле, обо всем, чему Нагел его научил. Просто важно оставаться в рамках. Тогда он будет в безопасности. Необходимо задать нужные параметры. Тогда можно продолжать.

Ян Смит.

«Рассмотри дело со всех сторон».Он услышал бас Нагела, увидел, как ходит ходуном его кадык. Нагел не стал бы говорить по-английски ни за что, даже если бы от знания языка зависела его жизнь. «Знаешь, ван Герден, убийство — как надувной бассейн, будь он неладен. Снаружи вода в нем кажется голубой и прозрачной, и на ее поверхности пляшут солнечные зайчики, но где-то обязательно есть утечка, черт бы ее побрал. Мы найдем ее, если будем внимательно искать».

Ван Герден достал блокнот и записал:

«1. Соседи».

Откинулся на спинку стула, подумал, снова начал писать.