Его мать, которая ни разу не сказала: «Возьми себя в руки».

А ведь могла бы — уже тысячу раз до сегодняшнего дня. Она могла бы грызть его каждый день, но он получал от нее только любовь. Ее глаза говорили ему, что она все понимает, даже если не знает, в чем дело, даже если она ни черта не знает. Все известно лишь двоим, лишь двоим.

Ему и…

Ван Герден вгляделся в пелену дождя. Там, за деревьями, особняк его матери, а здесь — его домик, его убежище, его тюрьма. Он задернул штору, включил свет, сел на стул. Дождь стучал в стекло. Он откинулся на спинку и закрыл глаза. Он не спит с двух часов ночи, переживает напряженную, нематериальную, искусственную эйфорию бессонницы. Бессонница снова пришла к нему, потому что он лег спать трезвым, а сегодня ему надо…

Сердце его забилось чаще.

Господи, только этого не хватало!

Он медленно выдохнул, опустил плечи, ослабил напряжение.

Медленный вдох. Медленный выдох. Сердцебиение постепенно замедлялось.

Первый раз — пять лет назад — приступ начался внезапно. Была зима, небо закрыли низко нависшие тучи. Он куда-то ехал на машине. И вдруг сердце бешено забилось, словно хотело вырваться прочь из грудной клетки. Оно рвалось и скакало, а тучи давили на него сверху, все быстрее, все сильнее. И ван Герден понял, что сейчас отбросит копыта — инфаркт, сердце не может колотиться так быстро. Это было почти сразу после Нагела, примерно через месяц после того, как они с Нагелом ехали по шоссе № 7. Ван Герден понял, что умирает, испугался и удивился, потому что он хотел умереть, но не сейчас, и руки у него дрожали, и все тело тряслось. Он громко, захлебываясь произнес: «Нет, нет, нет». Спокойно, спокойно! «Нет, нет». Он заставил себя выдохнуть. Он слышал шум, странные звуки, ему хотелось замедлить биение сердца. А потом все постепенно успокоилось, пришло в норму.

Это повторялось и позже, всякий раз, когда шел дождь и небо было затянуто пеленой облаков. Наконец страх пригнал его к врачу.

— У вас паническая атака. Вы не хотите обсудить ничего из того, что с вами произошло?

— Нет.

— По-моему, вам стоит обратиться к психологу. — Врач что-то написал черными чернилами на листке белой бумаги, придвинул ему — заботливо. В голосе и поведении врача угадывалась искусственная участливость, которую он обязан выказывать всем пациентам, когда того требовал случай.

Ван Герден свернул листок бумаги, положил в карман. Выйдя от врача, он достал направление, смял и выкинул. Даже не посмотрел, куда ветер угнал белый комочек. «Вы не хотите обсудить ничего из того, что с вами произошло?»

С течением времени все стало забываться; шли дни, недели, месяцы… Припадки становились все слабее и наконец прошли совсем — до сегодняшнего дня. Ван Герден догадывался, в чем дело.

Тил.

Так и знал, что все вернется.

Полковник Вилли Тил обладал безграничным запасом такта. Он утешал ван Гердена, а до него — многих других своих подчиненных. Черт! И как ему вообще удавалось сдерживаться, общаясь с матерью, Тилом и видя множество других сочувственных взглядов? С трудом, вот как — с трудом. От него потребовалось столько усилий, но ко всему человек привыкает, постепенно и ван Герден привык.

Он встал, заварил кофе. Да что с ним такое сегодня? Почти шесть часов, тихо, в это время всегда тихо и спокойно, опасно просыпаться ночью между двумя и тремя. Тогда приходится по-настоящему туго. А еще последние два дня он ложится спать трезвым. Вода в чайнике, кофе в кружке, крепкий, крепчайший кофе, он уже чувствует его вкус, может быть, надо поставить «Дон Жуана» Моцарта, вот уж кто был настоящий человек, хотя и отправился в ад. Ван Герден пошел искать компакт-диск, поставил, нажал кнопку, прокрутил увертюру. Дон Жуан исполнен бравады, он на пути к первому убийству, запах семени еще не выветрился, когда он собирается совершить свое первое убийство, свое единственное убийство, музыка Моцарта повышает уровень тестостерона в крови — такая бесшабашная… Вода закипела, он налил кипяток в кружку. Стоя на кухне, мелкими глотками пил черную безвкусную жидкость и смотрел на миску со спагетти. Сегодня вечером не нужно готовить, можно доесть остатки.

Сегодня утром он видел в зеркале всего себя.

Кара-Ан Руссо пригласила его на ужин. Сегодня вечером.

Сегодня ему надо повидать Вилли Тила, и все воспоминания снова оживут.

Почему ей захотелось пригласить его к ужину?

— У меня соберется несколько гостей.

— Нет, спасибо, — ответил ван Герден.

— Знаю, я не предупредила вас заранее, — сказала она своим бархатным голосом. В нем явно слышалось разочарование. — Но, если вы заняты, приходите попозже. — Кара-Ан продиктовала ему адрес. Она жила неподалеку от Столовой горы.

Чего ради?

Ван Герден снова сел на стул, положил босые ноги на журнальный столик, кружку с кофе поставил на грудь, закрыл глаза. В него медленно проникал холод.

Чего ради?

Он послушал музыку.

Может быть, надо ей позвонить.

Нет.

Хоуп Бенеке проснулась с мыслями о ван Гердене. Самая ее первая мысль была о ван Гердене.

Это ее удивило.

Она сбросила ноги с кровати. Ночная рубашка была теплой и мягкой, приятно льнула к телу. Она быстро направилась в ванную. У нее столько дел. Субботние дни… Их надо использовать с толком.

Он набрал номер.

— «Голос любви». Доброе утро.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Здравствуй, зайчик. Я Моника. Чего ты хочешь? Хочешь наговорить мне непристойностей?

— Нет.

— Хочешь, чтобы я наговорила тебе непристойностей?

— Нет.

— А если я попрошу тебя кое-что сделать со мной?

— Нет.

— Тогда чего же ты хочешь, милый?

Молчание.

— Не тяни, зайчик, счетчик-то включен.

— Я хочу, чтобы ты сказала мне что-нибудь приятное.

— О господи, опять ты!

— Да.

— Давненько ты не объявлялся.

— Да.

— Милый, ничего «приятного» я не делаю. Я тебе уже говорила.

— Да.

— Тебе очень одиноко?

— Да.

— Бедняжечка.

— Мне пора.

— Тебе всегда пора, зайчик.

Он повесил трубку.

«Бедняжечка»!

Я потерял девственность в начале лета перед последним, выпускным классом. Не знаю, много ли смысла в моих воспоминаниях; возможно, вам удастся собрать воедино картину моей жизни. У меня не появилось непреодолимой тяги к женщинам постарше. Но зато первый роман заложил основы любви к Моцарту, кулинарии, поэзии — и, наверное, в общем я шагнул на следующую ступень после Луи Ламура. Это было началом.

В те годы я знал о поэзии только то, чему учат в школе. Наверное, нетрудно догадаться, что стихи Бетты Вандраг не были рекомендованы для чтения министерством образования. Из-за того, что многие друзья моей матери были известными людьми, я не отдавал себе отчета в ее славе. Во всяком случае, по-настоящему она прославилась только после того, как опубликовала третий сборник стихов «Язык тела». Но к тому времени я уже заканчивал учиться в полицейском колледже.

Во время Великого События ей было уже под сорок. Она была высокая; ее тело утратило девичью стройность, бедра расползлись, ноги были крепкие, грудь большая, длинные густые черные волосы, а глаза почти восточные, уголки чуть опущены книзу. Кожа смуглая. Безупречное сложение. Но ее облик вырисовался в моей голове не сразу; много лет подряд она была для меня всего лишь еще одной гостьей из Йоханнесбурга, еще одним членом кружка взрослых друзей.

Вечер пятницы в Стилфонтейне. Напряжение рабочей недели вдруг отпустило. Коллективный вздох облегчения десяти тысяч шахтеров был почти слышен. Он придавал городку особую атмосферу, чувство ожидания, полное радости. Теперь можно было переключиться на тяжкий труд увеселения.

Моя мать уехала в Кейптаун, а я сидел на темной задней веранде и грустил, потому что вечером в пятницу мне не с кем было пойти на свидание. Я просто сидел на веранде безо всякого дела, как иногда сидят подростки; я сидел в шезлонге и смотрел в темноту, смутно и без всякого интереса сознавая, что из кухни доносится какой-то шум. Там хлопотала Бетта Вандраг, гостья. Она была одной из тех маминых подруг, которые по выходным уравновешивали полное равнодушие матери к кулинарии. Не помню, сколько было времени. Однако было темно. Откуда-то доносились звуки «Дыма над водой» «Дип пепл»; в другом месте, также на полную громкость, включили «Радио Южной Африки». Явственнее всего слышались звуки машин и жужжание насекомых, радостные вопли малышей, которые играли в крикет на улице, где уже зажглись фонари. Вместо воротец у них был мусорный бак.