Литл-Фолс,

29 августа 2004 года

Кэтрин курила сигареты одну за другой. Они проговорили до самого утра. Между ними разверзлась пропасть, и они, стоя на противоположных ее краях, ослепленные отчаянием, не могли друг до друга докричаться. Боль, которую Роберт причинил жене, была почти осязаема. У Кэтрин все еще были красные от слез глаза, а у него все еще пунцовело лицо после ее пощечин.

— Ты был моей тихой гаванью… Я знала, что, если мир вокруг меня рухнет, у меня останешься ты.

— Я предал тебя. И себя тоже.

— Прошу тебя, не надо сейчас о себе. Ты предал меня. Ты уничтожил меня. И точка.

— Прости! Я ведь раскаялся.

— О да! Я знаю. Ты раскаиваешься. Только мне от этого не легче, ты понимаешь? И твое раскаяние ничего не меняет, ничегошеньки.

Сигарета намокла от слез и потухла. Кэтрин в ярости раздавила ее в пепельнице.

— Не надо было мне начинать курить. Посмотри на меня. Я развалина.

Роберт вдруг увидел себя словно бы со стороны. Он сидел на диване рядом с Кэтрин, принимая на себя все новые и новые волны ее горечи и боли и чувствуя, как разрывается его сердце. Он не прятался от ее гнева, ибо знал — ей нужно сейчас на кого-то его выплеснуть. И он заслужил, чтобы она выплеснула его на него. И одновременно какая-то его часть оставалась совершенно спокойной и безмятежно наблюдала за тем, как срабатывает приведенный им в действие план обретения абсолютной свободы.

Кэтрин нервно и безостановочно щелкала зажигалкой, болезненно морщась каждый раз, когда видела перед своим лицом прыгавший язычок пламени и слышала шипение газа.

— Когда я решила остаться с тобой… В то время я только-только начала оправляться от своего многолетнего кошмара. Я ведь до этого почти десять лет жила не своей жизнью, под разными личинами. Я знала, что рано или поздно это меня добьет. И я в конце концов ушла.

— На мое счастье.

— И считала, что мне крупно повезло, когда вновь встретилась с тобой. Я-то думала, что все нормальные мужики к тому времени уже разобраны.

— Я просто весьма удачно подвернулся тебе под руку. Ты пережила карьерный и личный крах и нуждалась в утешении.

— Да уж!

— Тебе нужен был надежный якорек и при этом желательно еще не слишком старый.

— Пусть так. Но ты мне тогда очень помог прийти в себя и вернуться к нормальной жизни.

— Несмотря на то что обстановка не очень-то этому способствовала. Надвигался ураган, как ты помнишь.

— А ты помнишь, что я тебе сказала той ночью в гостинице?

— Еще бы! Ты сказала, что никогда не простишь предательства. И сама больше никого и никогда не предашь.

— И что ты наделал?

Роберт молча опустил глаза.

Кэтрин уставилась в окно. Ему больно было видеть ее в эту минуту. И в то же время она, конечно, была права. Он оказался порядочной сволочью и заслуживал самой суровой кары. Но ведь в какой-то степени в случившемся была виновна и она сама.

Подумав об этом, Роберт тут же прикусил язык. Еще не хватало начать сейчас защищаться. Это было бы совсем мелко.

— После одиннадцатого сентября во мне, в душе моей, что-то произошло, Роберт. Тогда мне казалось, что это праведный гнев, но сейчас, оглядываясь, я понимаю, что это была просто жажда мести. Тебе я ничего не говорила. А может, стоило. Может, ты бы меня остановил.

— Ты вернулась в разведку?

— Ты сейчас это понял или еще тогда?

— Еще тогда. Хотя ты здорово шифровалась от меня, но я видел, что ты переменилась: стала жестче, собраннее. Домохозяйки такими не бывают.

— Почему же ты молчал?

— А что я мог сказать? «Не надо, Кэтрин, возвращайся к кастрюлям и подругам»? И потом, я не был уверен, что твой ведьмовский дар полностью исчез. Я отчасти даже боялся тебе в чем-либо перечить.

Она горько усмехнулась:

— Боялся, что я обрушу на тебя свои чары?

— Боялся, что ты бросишь меня, уйдешь и не вернешься. А на кого ты стала работать? На англичан?

— На американцев. События одиннадцатого сентября заставили меня вспомнить о том, что я наполовину американка. У меня сохранились кое-какие контакты еще с прежних времен, и я предложила свои услуги группе антитеррора.

Роберт удивленно приподнял брови.

— Стала аналитиком?

— Не только. Была инструктором, да и сама решила вернуть себе былую форму. Помнишь, я часто ходила на йогу? Так вот это была не йога.

— И у тебя получалось?

— Не забывай, что я была отличницей еще в восемьдесят шестом, когда поступила на службу в военную разведку. Здесь на меня нарадоваться не могли. Я была лучшей.

— Зачем ты мне сейчас это все рассказываешь?

Лицо Кэтрин вновь помрачнело.

— Ты утомился, милый? Хочешь спать?

— Нет, я…

— Тогда заткнись и слушай! Видеть тебя не могу!

Она вновь отвернулась к окну.

— Прости.

— Мне нужно тебе это рассказать. Чтобы ты понял, как я отношусь к предательству и что я под этим имею в виду. — Голос ее на мгновение дрогнул. — Чтобы ты понял, мерзавец, как поступил со мной.

В глазах ее вновь блеснули слезы. Честно сказать, Роберт не думал, что его признание будет иметь такие последствия. Он-то, дурачок, был готов к тому, что она просто даст ему по морде, соберет вещи и молча уйдет…

— Прости, — снова пробормотал он, но осекся, натолкнувшись на взгляд Кэтрин.

Она быстро поняла, к чему он клонит, и не дала ему возможности продолжить. Он хочет, чтобы она сейчас вновь ударила его, а потом рухнула ему в объятия и заплакала, как девчонка? Не дождется.

— Дай мне договорить. Ты ничего не поймешь, если это не услышишь.

— Хорошо, продолжай.

— В 2002 году, штудируя аналитические записки об очередной группе людей, которые вызывали у нас подозрения, я насторожилась. Мое внимание привлек один человек — мы тогда занимались учеными. И вот один из них, американец арабского происхождения, работал в лаборатории в Брукхейвене. Он был физиком-ядерщиком и приехал в Штаты всего за два-три года до того. Он вызывал определенные опасения — не у моих коллег, только у меня.

— Ты использовала свой дар в работе с ним? Ты же говорила, что он исчез после того, как ты бросила разведку?

— После того, как я потеряла Тарика?

— Да.

— Так вот представь себе, что тот араб-американец в Брукхейвене как раз и был Тариком.

— Ты же говорила, что ничего не знала о его судьбе.

— Я солгала тебе. Я тебе много лгала, Роберт. Но не изменяла.

— Я это уже понял.

— Он выжил и сумел выбраться из своей страны. Но это-то и показалось мне странным, и я решила, что он все-таки согласился работать на своих. Все остальные версии выглядели фантастическими.

— И что ты сделала?

— Мне стыдно за то, что я сделала.

— Ты любила его, и он тебя любил. Собственно, ради тебя он и предал свою страну.

— Да. И я решила это использовать. Я устроила так, что мы с ним встретились. Как будто совершенно случайно. Я изобразила изумление, радостный шок, слезы и все такое. Он рассказал мне о своем чудесном спасении, и я только удивленно цокала языком, не веря ни единому его слову. Мы вновь сблизились.

— Вы стали встречаться?

— Да.

— Ты спала с ним?

— Н-нет, — после паузы сказала Кэтрин.

— Но давала ему понять, что в принципе не против?

— Разумеется.

— А что было потом?

— А потом американские войска вошли в Ирак. Спустя пару недель после этого я отвела его в одно место, где благополучно сдала.

— Кому?

— Своим.

— Господи!

— Я убеждала себя, что исполняю свой святой долг. Собственно, так оно и было на самом деле. А потом в газетах стали публиковать снимки из Абу-Грейб и репортажи обо всех тех ужасах, которые там творились. Я-то, положим, была наслышана об этом и раньше.

— И как ты к этому относилась?

— Разумеется, меня тошнило от этого.

— И что ты сделала?

— Я вновь ушла. Я поняла, что мне лучше жить с тобой, чем работать, Роберт. А потом был День Великого затмения…