Поравнявшись со мной, она улыбнулась, и тут выяснилось, что у нее нет передних зубов. Рот — как розовая дыра Азии.

Я понимаю, в этом мире бывают судьбы потяжелее — возможно, у нее есть родные и друзья, они любят эту толстую беззубую девочку, так похожую на уродливого мальчишку, и, может быть, она даже найдет себе мужа, которому нравятся девушки, похожие на уродливых беззубых мальчишек.

Возможно, он будет в точности такой же, как она, и люди станут думать, что они близнецы, а может даже, они сами будут так думать, путаться и смущаться, стараясь разобраться в своих сущностях, кто есть кто.

В воскресенье я купил шоколадный торт — на октябрьском аукционе, который ежегодно проводит Методистская церковь Соснового Ручья, чтобы жить потом целый год на собранные деньги.

Я не христианин, но и шоколадный торт — тоже. Увидав этот торт, я решил; что он будет мой. Торт походил на небольшой трехэтажный дворец. Торги получились быстрыми, яростными, и я выстоял как лыжник на крутом склоне.

— Продано номеру восемьдесят один за тридцать долларов!

81 — это я!

Господи Иисусе! и тридцать долларов за шоколадный торт!

Я принес его домой и сунул в морозилку, решив достать в какой-нибудь особенный день вроде Второго Пришествия. Еще у меня был чек за этот торт:

Доказательство не помешает.

Вчера я поймал себя на том, что, рассказывая приятелю об этом тридцатидолларовом шоколадном торте, вдруг непроизвольно достал кошелек и показал ему чек.

Приятель смотрел на бумажку с нескрываемым изумлением.

Неужели к этому я в конце концов скачусь? Старик, что сует едва различимый обрывок под нос совершенно посторонним людям, вцепившись им в пуговицу прямо посреди улицы в двадцать первом веке.

За это время к чеку за шоколадный торт добавятся абсолютно бессмысленные газетные вырезки, и, разумеется, их я тоже буду всем показывать.

— Тридцать долларов за шоколадный торт, — профырчу я, тыча пальцем в газетные вырезки, не имеющие ни к чему никакого отношения.

Обитатель двадцать первого века, облаченный в одежду из мерцающего зеленого металла, лишь посмеется над стариком и его чересчур горящими глазами.

— Тридцать долларов за шоколадный торт, — прохриплю я опять из глубины дряблого, как сухой тростник, горла.

— Это очень интересно, — скажет обитатель, а про себя удивится, из какой машины времени я выскочил, и еще подумает: «Похоже, этот старик давно не покупал себе кофе, одна чашка стоит пятьдесят долларов, и еще пять за сливки и сахар».

— Тридцать долларов! — И мой мир лишь память… о раннем вечере в Методистской церкви Соснового Ручья, там, в двадцатом веке.

— Люблю готовить зимой, — объявил шестидесятилетний повар-итальянец. Дело было в Калифорнии, и он профессионально сжимал в руке стакан пива. Суть пива этот человек познал до тонкостей. Пиво стало для него открытой книгой. Он проник сердцем в каждую ее страницу.

— Люблю готовить зимой, — повторил он. — Точно говорю. Летом так жарко, так жарко. Я знаю, что говорю. Я уже сорок два года повар. Никакой разницы. Летом одно хорошо — когда готовишь, пьешь побольше пива, ну так я и так его пью, и зимой можно пить не меньше, не так жарко и еще вкуснее.

Он снова приложился к пиву.

— Если кто познакомится со мной поближе, всегда говорит, что я пью слишком много пива. А я и не спорю. С какой стати? Чего стыдиться — пива?

Под автотрассой, которая, словно любовников в браке, соединяет Сан-Франциско и мост Золотые Ворота, располагается кладбище; его окружает белый штакетник, такой низкий, что через него легко перешагнуть, а могилы там длиной всего несколько футов.

Проезжающие по трассе машины становятся на этом кладбище мягким бум, бум, бум, цветы и сорняки обивает ветер. Пока вы здесь, гул не смолкает ни на секунду.

Можно посмотреть наверх, но не увидеть ничего, кроме красного, как мясо, металла и серого бетона, что несет автотрассу к машинам.

По сравнению с кладбищем Пресидио в Сан-Франциско, где сотни могил карабкаются на холм с военной четкостью и субординацией, это кладбище кажется мошкой. Из могил, словно часовые вечности, торчат небольшие белые надгробия.

Никогда не стать мне славным гарнизонным кладбищем, подобным ломтям хлеба, отрезанным от звездно-полосатой буханки, и самому американскому флагу, что высится над могилами, как гигантский пекарь. Зато я легко могу превратиться в маленькое кладбище под автотрассой, где солдаты хоронят своих домашних животных.

Я надеваю на себя могилы, мемориальные доски и цветы, словно плащ от Руди Гернрайха, и стою тут часами, лениво грезя о чем-то под ветреным калифорнийским солнцем.

Мне нравится непринужденность кладбища домашних зверьков. Она мне впору, как его дерзкая привязанность. Наверное, я найду здесь больше любви, чем на том кладбищенском холме.

Поразительно — в то время как наши войска сейчас в Доминиканской Республике и Южном Вьетнаме, а все мои друзья сходят, с ума от волнения, я половину воскресенья провожу с мертвыми военными зверьками.

Чтобы попасть на кладбище животных, я проехал через форт, мимо казарм, солдат, зеленых военных построек и плаца с орудиями.

В Пресидио расквартирована 6-я армия, но очень скоро я стоял на кладбище животных, слушал бум, бум, бумпроезжавших по автотрассе машин и разглядывал мертвых домашних зверьков 6-й армии.

Я бродил среди могил, а вокруг в песчаной почве росли кладбищенские, одуванчики, лиловые цветочки, белые цветочки, хрупкие, как миниатюрные канделябры.

Там похоронены собаки: Клякса, Нахал, Коротышка Джонсон, Сатана, Танцовщица, Цезарь, Салли, Зануда, Тони Макгуайр — друг-рыболов, Оскар Э945, сторожевая собака.

Там похоронены коты: Пробой, Прелесть, Регина и рожденный в Дахау Пятнастик.

Там похоронен хомяк: Вилли,

И голубь: Подвиг.

И два попугая: Звонок и Живчик.

Там похоронены две золотые рыбки: Петер и Лела «Благослови Господь обоих».

Там похоронена Рация, чья эпитафия гласит:

Там много красивых могил и много могил попроще, я читал эпитафии собакам и слышал лай собак из Пресидио — собак, что пока еще несут свою службу.

У одной могилы высилась горка тщательно отобранных камней, а на ней лежала на боку пластмассовая Мадонна, повернувшись лицом к мемориальной табличке умолкнувшего животного.

Другое надгробие представляло собой обычный воткнутый в землю колышек со старой безымянной бумажкой, напоминающей небо на японских картинах. Под столбиком лежали три ржавые бутылочные крышки, на которых эта ржавчина проела все знаки различия. Крышки теперь такие же безымянные, как похороненный под ними зверек.

Третью могилу окружал белый покореженный забор, жерди повыскакивали из земли, а на одной штакетине было нарисовано не то сердце, не то яблоко — и слово ЛЮБОВЬ в самом центре этого сердца или яблока.

У четвертой могилы я нашел усопшего крота — он был похож на мертвого тюленя с длинным, как у Пиноккио, носом, — а на другом конце кладбища обнаружился пустой пакет от армейского крысиного яда. С объектом наверняка промахнулись, но препарат тем не менее оказался эффективным. Странно, что смерть выступила активной силой здесь, в святилище смерти, но может быть, только в этот день и только так можно подогнать по фигуре плащ Руди Гернрайха. Нужно признать, могилы слегка жали в плечах.