Я счастлив, как амеба, когда читаю перед телевизором «Нэшнл Инкуайрер».

Я ждал его смерти несколько лет — той смерти, что налетит стирающим ветром и унесет с собой его самого, все, ради чего он был нужен, и все, что стало для меня символом 1970-х.

Почти все эти десять лет его жизнь была узором непрерывных шагов — неподалеку от автотрассы, взад-вперед по клетке. Ни разу на моих глазах он не стоял на месте. Всегда ходил. Его будущее было в его следующем шаге.

Впервые я увидал его в 1972 году, когда тридцать лет спустя вернулся в Монтану; с тех пор год за годом я смотрел на него постоянно, и постоянно он был занят одним и тем же — ходил, пока осенью 1978-го я на полгода не уехал из Монтаны, а когда вернулся, его уже не было. Мы поменялись местами.

Очевидно, тем летом волк умер. Пустая клетка заросла травой и сорняками. Пока он был жив и пока были 70-е, из-за его бесконечных хождений там ничего не росло. Шаг за шагом он прошел это десятилетие. Если сложить его шаги, вполне возможно, выйдет половина пути до луны.

Я рад, что он умер: волк не должен жить в клетке у автотрассы — но не подумайте, что его специально выставили напоказ. Он был чьим-то домашним животным, и клетка стояла у дома этого человека.

Мировоззрение хозяина, очевидно, можно выразить так: «У меня живет домашний волк», и что бы потом ни происходило, происходило уже после.

Но теперь волк мертв.

Клетка заросла травой.

Путь к луне завершен.

В прошлые выходные я ездил с друзьями на японский берег и кормился там исключительно рыбой — рыба на завтрак, обед и ужин. Даже перекусывал перед сном я тоже рыбой. Сырая рыба, вяленая рыба, жареная рыба и просто рыбная рыба.

Я перепробовал двадцать сортов рыбы, если не больше — все они оказались очень вкусными, но через некоторое время рыба в буквальном смысле полезла у меня из жабер.

Однажды утром в туалете я ощутил, как мое дерьмо пахнет морем. Никакой разницы — нюхать собственное дерьмо, гулять по пляжу или сидеть на пирсе, разглядывая корабли и солнце, что опускается за их силуэтами в миллиарды лет воды.

После того дерьма я стал лучше понимать собственные корни, некогда плававшие среди рыб, а еще — мой первый подводный дом, из которого я медленно вырастал, словно сад к земле.

Поклон Граучо Марксу [2], 1890–1977

— Локомотивы! — орал он.

Он хотел ясного ответа.

Фактически — требовал.

— Локомотивы! — орал он вновь и нетерпеливо ждал моей реакции.

Я подбирал слова с тщательностью ювелира, что ограняет бриллиант в густом закрученном тумане. Я хотел, чтобы эти слова серьезно изменили его жизнь — так, что он их даже не поймет.

Ничего больше, как мне казалось, я не мог для него сделать — его действительно интересовало мое мнение, и он притащился черт знает откуда, чтобы его узнать. Я не утверждаю, что он обошел по такому случаю вокруг света, но и не исключаю этой возможности.

Вид у него был усталый.

Я дал бы ему пирожок, если бы тот у меня был.

Конечно, он был молод, но не настолько молод, насколько всем казался. Такие люди и в тридцать один год постоянно называют себя в третьем лице «пацан», а то просят прощения за ошибки у совершенно чужих людей, оправдываясь молодостью и недостатком опыта.

Иногда они и вовсе не совершают ошибок. Только просят прощения, не успев ни в чем провиниться.

Другими словами: они хотят, чтобы с ними обращались так, словно им четырнадцать… милые, бесконечные четырнадцать лет.

На вопрос я отвечал медленно — для начала перевел разговор с праздного интереса к локомотивам на те несколько дней, что провел пару лет назад в Коннектикуте.

Я жил там у чужих людей. Ничего интересного, если не считать завтраков, обедов и ужинов, которые тянулись очень, очень долго, часто подавались на открытой террасе и, насколько я помню, всегда под дождем.

Никогда не думал, что можно так долго жевать гамбургер.

Мне было неловко с этими людьми, и, наверное, им было так же неловко со мной. В последнее утро они даже не дали мне зонтик.

Я уехал и с тех пор никогда ничего о них не слышал. Тогда, впервые, нас свела случайная и непредвиденная встреча. Очевидно, всем нам лучше держаться друг от друга подальше.

Собирая вещи перед тем, как покинуть их жилье, я забыл в шкафу свитер. И вспомнил о нем только на следующий день, дома, после долгой автобусной поездки. Можно было не сомневаться — эти люди никогда не напишут мне, что нашли в шкафу свитер.

Я не ошибся.

Я с легкостью пошел на эту жертву.

Даже вопрос не вставал о том, чтобы как-то опять связываться с этими людьми. А ответ вообще был за тридевять земель.

— Так что бог с ним, с этим свитером, — проникновенно сказал я «пацану» и тем завершил свой ответ.

Он смотрел на меня, не веря своим глазам, будто слон надумал принять вместе с ним душ.

— Я говорил не о свитере, — сказал он. — Я спрашивал вас о локомотивах. Причем тут свитер?

— А, ерунда, — сказал я. — Все равно пропал.

У официанток мало работы. Ресторану необходимы посетители. Я сижу за столиком один, в дальнем углу сгрудились официантки. Они топчутся просто так. Нетерпеливо и неуклюже. Их пятеро. Всем под сорок, все в белых туфлях, черных юбках и белых блузках.

Им нужны посетители.

Я кладу в рот кусок жареной курицы. Три официантки таращатся на меня с отсутствующим видом. На вилку я кучкой собираю кукурузу. Может, им хочется запомнить, как выглядят посетители ресторанов. Я отпиваю воды со льдом. Теперь на меня таращатся четыре официантки.

Пятая смотрит на входную дверь. Думает: хорошо бы, она сейчас открылась и компания из четырех человек села бы за ее столик. Но хватит и шестидесятилетней женщины, которой нужна лишь чашка кофе с ломтем пирога.

Я берусь за очередной кусок жареной курицы. К четырем официанткам присоединяется пятая, и вместе они так же на меня таращатся, но я и без того сделал все, что можно. Больше делать нечего. Если б я мог съесть пять куриц за пятью разными столиками, моя жизнь заметно бы упростилась.

Я знаю о нем лишь то, что двадцати лет от роду он выпрыгнул с шестого этажа больницы.

Посреди непереносимой, словно самопожирающие американские горки, суматохи этой страны, среди всех наших вопросов жизни и смерти, повсюду вокруг, 24 часа в сутки, безостановочно, друзья, родные и чужие, даже президент Соединенных Штатов, его друзья и друзья его друзей — у меня нашлось сегодня время подумать об этом юном японском самоубийце.

Про него не писали в газетах и не показывали репортажей по телевизору. О случившемся мне рассказала старая знакомая, объясняя, почему ее сотрудник не пришел вчера на работу. Он был хорошим другом погибшему мальчику, и похороны слишком его измучили, чтобы идти потом на работу.

Старая знакомая сказала, что погибший мальчик попал недавно под машину и ему отрезало руку. В непереносимом шоке из-за этой отрезанной руки он и выпрыгнул из окна больничной палаты.

Сперва он потерял под машиной руку, потом от горя о потерянной руке отказался от жизни. Ничто из оставшихся лет — любовь, брак, детей, карьеру, зрелость, старость, даже саму смерть — он не хотел принимать одной рукой.

Он не хотел всего этого и выпрыгнул из окна больничной палаты.

Рассказав его историю, старая знакомая добавила:

— Ужасное несчастье. Зачем он это сделал? Можно ведь прожить и с одной рукой.

Да, но он не мог, и конец все равно был бы таким же: однорукий труп, сожженный в крематории. Там, где должна гореть вторая рука, нет ничего.