Но сейчас, в сорок три года, я не помню имени человека, убившего Джесси Джеймса. Я думаю об этом целый день, но его имя не дается в руки моему сознанию, прячется в каньонах и расселинах совсем других воспоминаний.

Я помню, что Пацана Билли застрелил Пэт Гарретт и что банда Долтона напрасно явилась в Коффивилл, Канзас, грабить маленький банк, ибо всех их превратили в изрешеченные пулями трупы, растянули на дверных рамах и сфотографировали в назидание потомкам.

Вряд ли кому захочется, чтобы фотографировали его труп — на двери, посреди канзасской улицы — и таким запомнили навсегда.

…брр.

Пожалуй, не надо.

От этого, правда, не легче вспомнить имя человека, застрелившего героя моего детства Джесси Джеймса. Я отчаянно пытаюсь вообразить это имя.

Как оно начиналось — Мэтью, Уилл, Сэм или Ричард… или я просто не знаю.

Не могу вспомнить то, что знал когда-то, и это было для меня важно. Силы времени потребовали имя назад и получили его — легенда Запада исчезла подобно бизонам, и ее место ничто не заняло.

Этот бизнесмен прилетает в Токио три раза в год. Его сильно интересуют туфли. Нет, интерес вовсе не деловой. По делу бизнесмен как-то связан с компьютерами, но на самом деле его интересуют туфли. Точнее, не туфли, а ноги — ноги японских женщин. Он влюблен в эти ноги до потери рассудка.

Три раза в год он прилетает в Японию посмотреть на ноги, обутые в туфли. В среднем он проводит в Японии две недели и все это время бродит по обувным магазинам, где женщины примеряют туфли. Он со всем тщанием изучает токийские тротуары, точно это художественные галереи, — ведь там, словно подвижные скульптуры, выставлены туфли, да еще какие! Иногда он мечтает сам превратиться в японский тротуар. Вот где был бы для него настоящий рай, но выдержит ли сердце такое счастье?

По всем правилам повествования сейчас самое время рассказать о жизни этого бизнесмена: возраст, страна проживания, где учился, семья, мастурбирует ли он, не импотент ли, и т. д., — но я не буду ничего говорить, потому что все это не важно.

Важно одно: три раза в год он прилетает в Японию и две недели смотрит на

японские туфли и японские ноги. Конечно, самый обязательный визит — летом, ведь… босоножки!

Когда самолет несет его в Японию, он садится у окна — мимо иллюминатора плывут, танцуя, тысячи ног, обутых в туфли, которые и дарят ему всю свою красоту.

В 1947 году, когда мне было двенадцать лет, у меня жило семнадцать котов. Коты, кошки и котята. Я ловил для них в пруду рыбу, примерно в миле от дома. Под голубым небом котята любили играть с лесками.

Орегон 1947 — Калифорния 1978

Пару недель назад я заметил в «Снежинке» свет и с тех пор только об этом и думаю. «Снежинка» закрыта с конца октября.

Сейчас начало марта.

Она откроется летом, примерно в июне. Я лишь раз, сколько-то лет назад, заглядывал в «Снежинку» в день летнего открытия, но был тогда очень занят и не помню точно, когда же она открылась.

Может, даже в мае, а то и раньше.

Не знаю.

Одно известно доподлинно: до октября прошлого года она всегда закрывалась сразу после Дня Труда, и для меня это было сигналом: монтанское лето закрывается тоже, ибо весна, осень и лето здесь слишком коротки, зато зима очень, очень долгая.

В «Снежинке» делают хорошие гамбургеры, большие снежиночные бургеры, вкусные луковые кольца и молочные коктейли пятидесяти сортов. Можно почти два месяца — считай, все монтанское лето — пить каждый день по новому коктейлю и только потом начать сначала, например с «Красной розы». Это один из их сортов, но если не хочется начинать с «Красной розы», можно попробовать «Кузнечик».

Я серьезно.

Так или иначе, «Снежинка» закрывается в начале сентября, и почему-то мне всегда становится грустно. Я старею. Еще одно лето моей жизни с табличкой «закрыто» на двери.

…ни тебе больше фирменных бургеров, ни 700 сортов молочного коктейля…

Узнав, что вы так любите молочные коктейли, они смешают разные сорта, и перед вами откроются почти безграничные молочно-коктейльные горизонты — взять хотя бы «Кузнечика на Красной розе».

Все эти долгие зимние месяцы, когда бы я ни проезжал мимо, «Снежинка» была закрыта, а окна по ночам не зажигались. Пока несколько недель назад я не увидел в них свет.

В «Снежинке» кто-то был. О, думал я, может, в этом году они откроются раньше, прямо в феврале, не станут ждать июня. Мысль грела. Будто в заснеженной Монтане раньше времени наступало лето.

На следующий день я снова ехал мимо «Снежинки», но табличка «закрыто» по-прежнему висела на двери, а окна вечером были тёмными — в другие дни то же самое. Определенно «Снежинка» закрыта, откроется в мае, июне или когда там еще, но уж точно не зимой.

Может, тем вечером кто-то проверял оборудование, добавки к молочным коктейлям, готовился к лету или… кто знает, зачем человеку понадобилось зажигать свет в ночной «Снежинке», закрытой с конца октября?

Но я все думаю и думаю — не столько о том, чем занимался тот человек, сколько об окнах, что зажглись за три месяца до того, как «Снежинка» откроется.

Мне часто говорят о всяких важных вещах, вроде президента Картера или Панамского канала, и полагают, что я слушаю, я же в это время думаю о горящих окнах «Снежинки».

Я в гостях в японском доме неподалеку от Токио. Хозяева очень приятные люди. Жена встречает нас в дверях. Когда-то она была весьма популярной телезвездой. Она по-прежнему молода и красива, но сейчас оставила работу ради мужа и детей.

Нас четверо, вместе с ее мужем. Я — единствецный не-японец.

Нас изящно и радушно приглашают в дом, и вот мы уже сидим в по-западному устроенной столовой, одновременно это часть кухни. Жена готовит легкую закуску и разливает нам сакэ. Едва мы успеваем рассесться, как ее муж, очень приятный и обходительный мужчина, шутливо говорит:

— У себя в доме я лев.

Я не понимаю, что это значит, но, должно быть, важное, иначе бы он так не говорил. Мне почему-то кажется, что слова предназначены мне. Я оглядываю дом. Он современный и удобный. Хозяин — известный японский актер.

Вскоре мы пьем сакэ со льдом — хороший напиток для жаркого и влажного японского вечера. Жена по-прежнему чем-то занята. Теперь она готовит настоящую еду, муж помогает. Вдвоем они — ловкая кухонная команда. Может, это такая пьеса.

Через некоторое время на столе уже много еды. Мы пьем, закусываем и разговариваем. Ей больше нечего делать. С тех пор, как наша компания вошла в дом, жена не присела ни разу.

Сейчас она сидит, но не за столом. Она сидит футах в пяти от нас и слушает разговор. Я оглядываюсь — как она там, в пяти футах от стола, — и вспоминаю слова, шутливо сказанные ее мужем, когда мы только вошли:

— У себя в доме я лев.

Я не понял тогда, что это значит, но, должно быть, что-то важное. Теперь, глядя, как она сидит в пяти футах от стола, не с нами, но вполне довольная, я понимаю смысл этих слов.

Я смотрю ей в глаза. Темные и красивые. Это глаза счастливого человека. Она рада, что мы пришли. Она сделала все, чтобы нам было хорошо, и ей приятно, что мы здесь.

В ее глазах я вижу старую Японию. Вижу тысячелетия японских женщин, что не садились за стол, но были счастливы. Записывая все это, я вижу и то, с каким зубовным скрежетом читают мои строки американки и думают про себя: «Ох, бедная униженная рабыня мужской тирании! Не ублажала бы их, как последняя служанка, а заехала бы по яйцам!»

Я почти вижу их лица.

Я почти вижу их глаза, полные ненависти, которой так далеко до этой комнаты.