Пройдет пара дней, и всплывут истории чудесных спасений. По невозможно узкой расселине наружу выберется ребенок — целый и невредимый. Старушка, несколько суток пролежавшая под тяжеленой балкой, поведает миру о ежевичном джеме, который спас ее от голодной смерти. А теперь промотаем пленку в то не столь отдаленное будущее, когда уцелевшие разбредутся кто куда, унося с собой горе и осколки прошлого — фотографию, игрушку, кактус, чайник, томик Корана, — и оставят голый остов Стамбула крошиться под напором времени: город-призрак, новый Ангкор-Ват ^[9] . Пройдет не так много времени, и природа заявит свои права. Насекомые, голуби, белки, ящерицы, змеи, песчаные дюны присвоят руины жилых домов, бюро путешествий, школ и универмагов. Вьюнки, цикламены и бугенвиллеи всех цветов и оттенков прорастут сквозь останки небоскребов, взберутся по ржавым балкам больниц, затягивая их ярким ковром; маки, лимонник, кусты розмарина прикроют зеленью труху и цементную крошку; акации и сирени колонизируют каждую трещинку, раздвигая асфальт и являя миру красоту в самой жестокой ее ипостаси — той, что поет смерть человеку. Однажды сломленное не выпрямляется, будь то сердце или позвоночник. Отмирают нервные окончания; глохнут желания; импульсы меняют свой бег; чувства находят новые пути на поверхность; мускульные движения и душевные порывы заучиваются и превращаются в привычку. Вот почему, хотя я и замечаю в себе стремительное развитие некоего симптома, возникшего в результате новообретенной близости с одним веснушчатым физиком, я не поддаюсь искушению. Ибо ясно вижу его сущность: ложное ощущение. Как и неврологические призраки мурашек, живущие в моих ногах, этот симптом — некоторые назвали бы его любовью — всего лишь зыбкое свидетельство потворства тем чувствам, в которых мне отказано.

В обеденный перерыв брожу по Сети, перехожу по ссылкам, суживаю поиски. Возвращаюсь к развилкам, перепрыгиваю кочки, следую то одной виртуальной дорожкой, то другой — как бог на душу положит. Пробегаю глазами статьи: о недавнем призыве планетаристов выдвинуть бывшему президенту Бушу обвинение в «преступлениях против планеты»; о том, что сибирская тундра размораживается быстрее, чем в самых пессимистичных сценариях; о бассейне реки Амазонки, границы которого отступают, превращаясь в гигантские лужи грязи, где задыхается рыба; о том, что уже скоро остатки лесов сгорят и превратятся в саванну — одно легкое долой. О том, как Гольфстрим вбирает в себя огромные массы талых арктических вод, замедляет свой бег, перестает согревать Атлантику и уродует береговые линии. «Если процесс потепления не удастся вовремя повернуть вспять, рано или поздно человечество неизбежно окажется на грани вымирания», — написал Модак в статье для «Вашингтон пост». Что же имеет в виду Бетани, говоря о неведомом катаклизме под названием «Скорбь»: экологическую «точку невозвращения» — тот поворотный момент, который, по мнению Модака, уже давно миновал, — или какую-то новую, неизвестную науке беду?

Как, спрашивается, можно предотвратить нечто, чему и названия-то не знаешь?

Брожу и брожу, но упираюсь все в тот же тупик.

Фенитон-парк — жилой район, построенный на месте бывшей индустриальной зоны из тех, что росли как грибы, пока не обвалился рынок жилья. Добираюсь я сюда позже, чем планировала, уже в седьмом часу. По адресу, который я задала навигатору, обнаруживается торговый комплекс из нескольких зданий, с парковкой посередине. Здесь есть сауна, магазин рыболовных снастей, ветеринарная клиника, кинотеатр и несколько магазинчиков престижных марок одежды, витрины которых украшают манекены в нарядах «на каждый день». Сразу за комплексом начинается поле для гольфа. Сама церковь — приземистое розовое строение — чем-то напоминает сборные домики в скандинавском стиле: воинственно миролюбивое здание в искусственном сообществе. Среди аккуратных рядов рябин и веерных кленов меня ждет сюрприз: здесь есть не только парковка для инвалидов, но и бетонная рампа, ведущая к входным дверям. Ну надо же. Похоже, хромых и убогих тут привечают.

Как многие, озабоченные мнением окружающих, я частенько мнусь в дверях — дурная привычка, которую авария только усугубила. Однако здесь приготовиться мне не дают: по примеру больниц и супермаркетов здание снабжено автоматическими стеклянными дверями, которые, стоит к ним приблизиться, отъезжают в стороны. Видимо, звукоизоляция здесь хорошая, потому что грохот музыки (какой-то религиозный гимн в лучших традициях диско) бьет в уши внезапно. Вторая неожиданность — струя кондиционированного воздуха, от которой меня мгновенно пробирает озноб.

Внутри ритмично колышется людское море, распространяя волны счастья. Кто-то оборачивается, приветливо улыбается вновь прибывшей. Среди пятисот или около того прихожан много коричневых и оливковых лиц — гораздо больше, чем можно было бы предположить по демографии Фенитон-парка. Интерьер огромного, затянутого ковром зала выдержан в нейтральных светло-голубых тонах. В глубине, под рельефным цементным крестом на беленой стене, играет оркестр: гитары, литавры, духовые инструменты и батарея ударных. Все музыканты — мужчины, за исключением девчушки в джинсах, которая управляется с саксофоном. Еще несколько улыбающихся лиц поворачиваются ко мне, пока я пробираюсь к первым рядам в сопровождении серьезного молодого человека в костюме. Указав на место у прохода, откуда хорошо видно происходящее, провожатый вручает мне белый конверт и шепотом объясняет: «Для вашего пожертвования. Мы все помогаем, чем можем». На конверте отпечатаны ряды пустых квадратиков — имя, адрес, номер кредитной карты.

Неподалеку, повернувшись лицом к залу, стоит женщина — плавно водит руками в воздухе и покачивается под музыку. Ее движения кажутся мне странно знакомыми. Несколько зрителей молча следят за ее танцем. И тут до меня доходит: они глухие, а она переводит текст гимна на язык жестов. Зачем она это делает — непонятно: в глубине зала висит огромный экран, на котором бегут голубые строчки:

Передо мной раскачивается под музыку женщина, и какое-то время я вижу только ее широкую спину.

А потом появляется он.

В жизни Леонард Кролл выглядит массивнее, внушительнее и энергичнее, чем лощеный господин на фотографиях с сайта. На проповеднике отлично скроенный пепельный костюм. К уху прикреплен микрофон. Глядя на этого человека, невозможно поверить, что его жену закололи отверткой, а дочь одержима дьяволом. Встретившись со мной взглядом, он кивает и, подпевая, мерно покачивается всем телом в такт музыке. Счастливчик: знает, кто он такой и что он здесь делает. Сразу видно — человек на своем месте.

Мелодии я толком не знаю и, когда снова вступает хор, беззвучно шевелю губами. Люди вокруг меня обмениваются довольными, чуть ли не заговорщическими взглядами, как будто их объединяет некое тайное знание. Может быть, так и есть. «Фабрика по выпуску серотонина, — думаю я. — Религия — опиум для народа». Ток окружающей меня энергии усиливается, и в голове всплывает фраза совсем из другой оперы: «если душа просит», — и я чувствую, как мои губы сами собой растягиваются в дурацкой улыбке. Прими мир, и мир примет тебя. Атмосфера затягивает, противиться бесполезно. Мужчина в соседнем кресле запрокинул голову. Пока другие поют, он сидит, молитвенно сложив руки, и торопливо, на одном дыхании что-то бормочет, как будто решил проверить возможности собственного языка. Завидная свобода, никаких комплексов… Прикрываю глаза и раскачиваюсь под музыку. Верхняя половина тела жаждет движения, недоступного нижней. Поднимаю руки и плавно машу из стороны в сторону, напевая высвечивающиеся на экране слова. Слезы текут сами собой, будто во мне сработал некий условный рефлекс. Групповое пение похоже на хороший секс — бодрит и прочищает мозги. Я могла бы провести так всю жизнь. Мы исполняем еще три гимна и завершаем единственным, который мне знаком, — «Примкните к Иисусу, о воины Христа». Когда собравшиеся замолкают и садятся, я даже немного разочарована. Леонард Кролл, внушительный и энергичный, расхаживает перед своей паствой.