— Давайте-ка повторим эксперимент. Еще разок или два. Строго ради науки, — говорю я равнодушным тоном и поправляю уползшую с проплешины прядь. — Тогда я смогу сообщить вам окончательный вердикт.

В реабилитации я прочла брошюру для парализованных, «Секс до и после» — название (хотя и немного двусмысленное) говорит само за себя. Автор советует не торопиться, морально подготовить партнера и заранее объяснить ему все тонкости: что может пойти не так, какие позиции подходят лучше других, какие неловкости могут возникнуть. Так вот — гори они синим пламенем, эти советы. Плевать на моральную подготовку. Плевать на перевязанное бедро, за раной на котором мне положено тщательно следить, и даже на мой лысый затылок. Я должна выяснить, как это бывает. Здесь и сейчас. С вот этим физиком по имени Фрейзер Мелвиль. Готов он к тому или нет.

— Поцелуйте-ка меня еще раз, Фрейзер Мелвиль, — говорю ему я. — А потом отнесите на кровать.

Прежде чем заснуть рядом с ним, лежа под теплыми струями разносимого вентилятором воздуха, я узнаю нечто важное. Я все еще женщина, которой доступно физическое наслаждение. Женщина, истосковавшаяся по близости, нежности и накалу секса гораздо больше, чем готова была признать. И хотя от нижней половины тела оргазма ждать не приходится, грудь и мозги прекрасно справляются и сами.

У временной изоляции есть принципиальный недостаток: то, что одному пациенту кажется адом, другой вполне может счесть теплым местечком. Бездонная пропасть по имени Бетани Кролл относится к последним: удобно устроившись вдали от оксмитского контингента, она упивается вниманием персонала. В свете ее нападения на Ньютона время терапевтического контакта увеличили до пяти часов в день, и вдобавок теперь она находится под усиленным наблюдением: в палате круглые сутки находится «личная» медсестра и зорко следит за тем, чтобы пациентка не причинила себе вреда. Мы составили расписание и несем караул по очереди. Еду ей приносят прямо в изолятор — «в номера», как говорит сама Бетани, — что конечно же только подогревает ее изрядно возросшее самомнение. Когда ей нужно в туалет, с ней идет Лола — или любая другая женщина — и ни на секунду не выпускает ее из поля зрения. Лола рассказывает, что Бетани вовсю этим пользуется и каждый такой поход превращается в спектакль с подробными комментариями копрологического характера. Мы обсуждаем ее выходку и печальные последствия оной, но Бетани и не думает раскаиваться. Наоборот, ее очень интересуют кровавые подробности, например то, какой именно фрагмент глобуса извлекли хирурги из паха ее жертвы.

— Спорим, что Скандинавию? Которая, как известно, включает в себя Норвегию, Финляндию, Швецию и Данию.

При переезде Бетани захватила с собой атлас и, судя по тому, как растут ее познания в географии, не теряет времени зря. Что ж, хоть какая-то польза.

— Может, тебе посидеть тут подольше? Глядишь, ты так и образование получишь. Бетани Кролл, профессор естествознания.

Будущий профессор встречает мое предложение смехом — призывным, хриплым хохотом, который не вяжется с ее детской фигуркой. Взблескивают на свету скобки. «Гори, сияй из темноты, скажи мне, звездочка, кто ты?» [7]. С тех пор как ее перевели в эту голую камеру в крыле Макгрот, где мы сейчас и разговариваем под присмотром Рафика, Бетани веселится как никогда. Правда, «здравомыслящие члены общества» нашли бы это веселье, мягко говоря, странным.

— Скажи, Бетани, недавний инцидент не напомнил тебе о том, что произошло два года назад?

Снисходительная усмешка.

— Еще один идиотский вопрос, Немочь. Ты как жираф: к тому времени, как до тебя дойдет, ты уже будешь барахтаться на дне, с хромобилем за компанию. Ля-ля-ля, буль-буль-буль. Шутка.

Ну и ладно, думаю я. Пускай. Сегодня ничто не испортит мне настроение. Снисходительно улыбаюсь малышке по имени Бетани Кролл. Потому что могу себе это позволить.

Я — женщина, которая провела ночь с мужчиной.

После эпизода с Ньютоном я могла бы обратиться к дирекции, попросить более интенсивных занятий с Бетани. Однако возобновление наших занятий «идет вразрез с установленными порядками». К тому же после недавнего вызова на ковер я вовсе не горю желанием снова предстать перед начальством.

Шелдон-Грей выстреливал вопросы, не сходя с гребного тренажера.

Как Ньютон, идет на поправку? Ы-ы-ых! Вам точно не нужна дополнительная охрана? Фу-у-уф! Как ваша уверенность в своих силах — не поколебалась? Свидетельские показания вы дали? Раз инцидент задокументирован, не хотите взять отпуск на пару дней?

Я старалась отвечать максимально убедительно и связно, а он истово раскачивался взад-вперед, гоняя волны потного воздуха из одного конца кабинета в другой, как будто в списке его дел на сегодня значилось: «переместить энное число молекул газа из точки А в точку Б». Мой план — не затягивать встречу — сработал: если верить циферкам на тренажере, весь наш разговор занял ровно одну минуту и сорок восемь секунд. По истечении которых я показала ему рисунок с красным человечком.

Брови главврача взлетели вверх.

— Отличная работа. Продолжайте в том же духе.

— Обязательно, — пробормотала я и выскользнула за дверь.

— Тот карандашный набросок с красным человечком, — спрашиваю я у Бетани. — На котором, как мне думается, ты изобразила свою мать. О чем ты думала в тот момент?

— Какой еще, бля, человечек, — бурчит она.

Порывшись в папке, протягиваю ей рисунок. Бетани нехотя скашивает глаза и, озадаченно нахмурившись, отпихивает листок:

— Это не мое. Придурок, который это нашкрябал, и рисовать-то толком не умеет.

— Бетани, я видела своими глазами. После падения Христа ты нарисовала вот это.

— Говорю же, не мое. Так только дети рисуют.

— Интересно, о чем думало дитя, нарисовавшее эту фигурку?

Какое-то время мы смотрим друг на друга в упор. Бетани отворачивается.

Однажды, посреди одной из бесед без начала и конца, что мы вели когда-то с моим психоаналитиком, мне вдруг подумалось: почти каждая женщина носит в себе идеализированный образ матери. Пироги пекущей, завтраки — обеды-ужины готовящей, после школы встречающей мамы, веселой сообщницы, которой можно доверить любую тайну, с кем можно меняться помадами и футболками и хохотать над какой-нибудь комедией. Антипод той, что досталась нам на самом деле — а в случае Бетани вызвала в дочери такое неодолимое желание убить, что в один прекрасный день девочка схватилась за отвертку и разом перечеркнула все остальное.

— До чего же ты тупая, — бормочет она. — Пойми, землетрясение не за горами. Послезавтра Стамбул так тряхнет, что мало не покажется. Напряжение подлинней разлома растет с каждым часом. Я его чувствую. И ураган, и упавший с горы Иисус — все оказалось правдой. А если я снова окажусь права? Что ты тогда будешь делать?

— А как, по-твоему, я должна поступить?

— Пора бы уже кому-нибудь прислушаться к моим словам. Неужели ты сама не видишь?

Время истекло. Дождавшись моего кивка, Рафик распахивает дверь. Бетани пристально рассматривает мое лицо, как будто делает мысленный слепок. Ее настроение резко меняется. Серьезность словно ветром сдуло. Бетани хихикает себе под нос.

— Что тебя так рассмешило? — улыбаюсь я, радуясь, что можно уйти от скользкой темы. — Расскажи, посмеемся вместе.

— Не что, — заливается она, — а кто. Ты, Немочь. Ну ты даешь! Поздравляю!

— С чем? — спрашиваю я, настораживаясь.

Ухмыляясь в тридцать три скобки, Бетани выговаривает, медленно и отчетливо:

— С тем, что тебя трахнули. — Я резко подаюсь назад. — Ха! «Мирровый пучок — возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает!»

— Моя личная жизнь никого не касается. — Слишком резко. Она застала меня врасплох, а я не смогла этого скрыть.

— Теперь уже касается. «Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских». Радуйтесь, афиняне! Немочи вставили!