Почти все были моложе меня: три разбившихся мотоциклиста, упавший с лестницы строитель, самоубийца, сиганувший с четвертого этажа. Самый тяжелый из нас — парнишка лет шестнадцати, с очень странным голосом: при каждом выдохе раздавался натужный хрип. Этот пациент, парализованный от шеи, дышал с помощью вентилятора, который и производил те свистящие звуки, что сопровождали его речь.

— Кто-то появлялся, кто-то исчезал… Однажды ночью умер самоубийца — по крайней мере, его желание исполнилось.

Накачанные лекарствами, разговаривали мы мало. Зато видели много снов.

— Я лежала на кровати, еще толком не осмыслив случившегося с Алексом, и без конца путешествовала. Где я только не побывала. Даже на Луну слетала. Мозг, плавающий в космосе, — странно умиротворяющее ощущение. Страха не было: тогда я еще не знала, что не смогу ходить.

— Врачи не хотели вас волновать?

— Нет, дело даже не в этом. Они и сами еще не разобрались. У меня был спинальный шок. В таких случаях тело попросту отключается. Иногда только через несколько месяцев становится понятно, с чем именно придется жить. Меня держали на лекарствах, и я ни о чем не думала. Тогда-то я и научилась растворяться в себе, сжимать и растягивать время.

Физик выглядит озадаченным и чуточку возбужденным. Похоже, нарисованная мной картина ада его заворожила и ужаснула одновременно. Понятно ли я объясняю? И способен ли человек, ничего этого не испытавший, представить, как часы мелькают мимо, спрессованные до пары секунд, а секунды бегут по кругу и тянутся целую вечность? Как можешь отправиться куда угодно, стать кем угодно, главное — пустить мысли в свободное плавание? Где-то к концу этой стадии, говорю ему я, и выяснилось, что именно со мной приключилось и чем это мне грозит. Решение выбросить из головы Алекса — вместе с женой, детьми и запутанным их несчастьем — созрело тогда же, но об этом я физику не рассказываю. Не все можно вынести. Пока я лежала на своем ложе пыток, что-то открылось у меня внутри. Некое новое умение — распустилось, будто цветок. Я заново пережила всю свою жизнь (отдельные эпизоды — в мельчайших подробностях), но при этом воображала и другие — прошлые, несбывшиеся — жизни.

Взгляд физика настолько прямодушен и неотфильтрован, что я отвожу глаза. Чужая жалость невыносима. Как и сочувствие. Или моральное неодобрение.

О том, что во время мысленных путешествий чаще всего мне представлялся голубоглазый, темноволосый мальчик по имени Макс, я умолчала тоже. Сначала он был совсем крошкой, и я давала ему мелки и глину, а потом, когда он подрос, объясняла, как работают скульпторы и художники, учила делать яичницу, смотрела, как он мучается с водолазным снаряжением, слушала историю его первой влюбленности.

Физик держит меня за руку и мягко ее поглаживает. И смотрит мне в глаза — так пристально, что мне остается только болтать без умолку.

— После этого, с самого начала, — продолжаю я торопливо, — у меня было два желания. Снова работать. И ходить.

Он снова кивает и отворачивается. Наверное, прячет слезы, которые, как он правильно догадался, я не хочу видеть, потому что иначе я начну его презирать, а может, и ненавидеть — лютой ненавистью.

— Могу представить, — бормочет он.

Надеюсь, он понимает: вздумай он мне посочувствовать и я запущу «громовым яйцом» ему в голову. Осторожнее, Фрейзер Мелвиль…

— И тут один очень милый и доброжелательный психолог посоветовал мне «оценить реалистичность своих ожиданий», — продолжаю я, спеша исчерпать тему. — Оценить, переоценить, разобраться, докопаться… До чего же начинаешь ненавидеть весь этот жаргон, когда слышишь его из чужих уст. Из своих, впрочем, тоже. Мне пришлось сидеть и заполнять анкеты вроде тех, что я составляла сама, когда была еще новичком в своей профессии.

— Унизительно? — спрашивает физик, моргая. В реабилитации нам советовали держаться подальше от людей, горящих желанием помочь, от тех «спасителей», кого наша зависимость притягивает как магнит. Извращенцы, любители калек. Если он из этой породы, то пусть убирается ко всем чертям.

— Скачала — да. Потом мне стало интересно. Отрицание реальности бывает очень полезной штукой. Меня подчинила себе некая сила — слепая, грубая, властная. Вернее, я сама ей подчинилась и обнаружила: ярость — этакое праведное, чуть ли не фанатичное негодование, — помогает справиться с задачами. Я истово жаждала нормальной, обычной жизни, мечтала начать заново, быстрее и лучше, чем кто-либо, и к тому же — на новом месте. Я не хотела, чтобы меня сравнивали с той, прежней Габриэль. Уж лучше жить среди людей, которые никогда не видели, как я хожу. Поставить окружающих перед фактом: вот, мол, она я, такая, как есть, и плевать я хотела, что вы обо мне думаете.

— Да, я заметил, — улыбается физик. — Отчасти поэтому меня и… Вы умнее меня, Габриэль. И к тому же язвительны. Пообещайте, что не станете надо мной смеяться и не выставите меня идиотом.

— Только, умоляю, не надо превозносить меня за мужество.

— А я и не собирался. — Тут он встает и отодвигает свой стул. — Обнимите меня за шею, — просит он, наклонившись. Выполняю его просьбу. Грудь у физика широкая и теплая, будто свежеиспеченный хлеб. Я чувствую, как бьется его сердце. Значит, и мое он тоже чувствует. — Держитесь крепко. — Прижимает мою грудь к своей. — Я вот что хотел сказать, — говорит он и, подхватив меня на руки, усаживает на себя. Мои ноги покоятся на сгибе его локтя. Я маленькая, а он сильный, но я все равно боюсь, что кажусь ему мешком картошки. Прижав щеку к моей, физик начинает покачиваться из стороны в сторону. Какое-то время мы так и сидим, нежась в теплом ночном воздухе, под бледным серпом луны. Как абсурдно. Как романтично. Как приятно, и хочется умереть — по-другому, не так, как мне хочется этого обычно. — Так вот, отчасти поэтому меня и тянуло все время вот так вас поднять и…

— Что, подкачаться захотелось? — Ну кто меня за язык тянет?

— Еще одно слово, и я вас уроню. Молчите и слушайте, какие романтичные вещи вам говорят.

Да, думаю я. Только мне нельзя их слушать. Потому что это меня убьет. Убьет мое убеждение в том, что я перестала быть женщиной. Или хуже того, вселит в меня надежду, а потом разобьет ее вдребезги. Закрываю глаза.

— Отчасти поэтому меня и тянуло вас обнять, — заключает физик. — А потом поцеловать. Понравилось? — спрашивает он, оторвавшись от моих губ.

Такое чувство, будто я — алкоголик, который держался-держался, да снова запил. Я и забыла, что такое поцелуи и какие ощущения от них бывают. Зато мое тело — живая его половина, — как выяснилось, прекрасно все помнит и теперь сходит с ума, не зная, что и как ему делать со своим желанием.

— Фрейзер Мелвиль. — Имя слетает с моих губ, словно освобожденное поцелуем. Не разжимая рук, физик усаживает меня на диван. — Фрейзер Мелвиль, Фрейзер Мелвиль, Фрейзер Мелвиль, — перекатываю я на языке, будто мою испанскую мантру.

Пожалуй, я могла бы привыкнуть к этим звукам. Ко вкусу его имени и ко всему остальному. К нему.

Он отклоняется, заглядывает мне в глаза:

— Ну же, ответь. — В его голосе сквозит гордость, но на переносице появилась крошечная тревожная складка. — Понравилось?

Учитывая, что за последние два года ни одно существо противоположного пола, включая работников системы здравоохранения, не касалось меня вот так…

Ощущение другого тела. Нажим губ. Для меня это слишком. Похоже, я здорово влипла.

— Скажем так, — говорю я, безуспешно пытаясь напустить на себя строгость. — Видите ли, по долгу службы мне полагается читать в людских душах. А также разбираться в языке жестов и мотивах окружающих. Как минимум.

— И?

— В этой ситуации, если какие-то сигналы и были, я их прошляпила.

— Бог с ней, с профессиональной ошибкой. Я-то спрашиваю о другом. Понравилось тебе или нет?

— Нет. Ни капельки, — заявляю я, чувствуя, как с мышцами вокруг рта творится нечто странное. Непривычное. И дело тут вовсе не в том, что я никогда не улыбаюсь. Просто обычно я не улыбаюсь так широко. Безумная бананообразная улыбка с портрета, который прислал мне племянник. Я действительно не уловила сигналов физика. Почти никаких. Зато он мои уловил — те, что я посылала, сама того не сознавая. Ладно, ладно. Декольте, макияж, духи. Весь этот «из больницы да в зеленые шпильки» расклад. Да, врать не буду. Но все же.