— Странные у вас комплименты. Но оставьте же место и для главного моего шедевра. Из трех видов шоколада, между прочим. Шоколадная лепешка с шоколадным кремом, называемая в народе «тортом», покрытая шоколадной же глазурью, а сбоку — порция шоколадного мусса. В качестве украшения — веточка мяты, так что, если вы вдруг решите сесть на диету, можете закусить зеленью, а остальное я слопаю сам.

После ужина, объевшиеся, выходим на пятачок сада, выделенный мне хозяйкой. Пахнет жимолостью и ночными фиалками. За горизонтом тонет до смешного огромное солнце. Физик рассказывает о матери, которая умерла два месяца назад, в Глазго, от рака печени. Нет, Фрейзер Мелвиль не винит ее за то, что она напивалась до полной потери мозгов — морфий не действовал, как положено. Ее смерть стала ударом, но и принесла облегчение.

— Тело, — заключает он. — Чудесная оболочка — до тех пор, пока она нам послушна. — И тут же густо краснеет. — Черт. Надо же такое ляпнуть.

— Не переживайте. Я, в общем-то, с вами согласна. И не ждите от меня заявлений в том смысле, что я ни с кем бы не поменялась. Поменялась бы, в момент.

Он ерзает в своем плетеном кресле, которое слишком для него мало. Если бы мы жили здесь вместе, я купила бы ему новое — огромное, чтобы можно было развалиться как следует. Специальный такой трон для физиков. Чтобы мой ученый друг восседал, вольготно распрямив свою шотландскую спину, и толкал свои шотландские речи.

— А как вы жили раньше? — спрашивает физик. Смотрит он не на меня, а на свои неловкие, усыпанные веснушками руки — такое ощущение, что одна утешает другую. — Раз уж вы так снисходительны к моему, гм, эмоциональному невежеству… или как оно называется на вашем жаргоне?

Заглянув ему в глаза, понимаю: вопрос не праздный. Он думал на эту тему. Как бы ему объяснить? Мысли о Бетани не дают мне покоя. Что именно она обо мне — якобы — знает? Что же она ему наговорила тогда, в Оксмите?

— В гостиной, на нижней полке стоит альбом. Принесите, и я вам все покажу.

Родители, Пьер с женой, близнецы — сначала совсем маленькие, потом постарше, — отец в доме престарелых, с кем-то из медперсонала, пара снимков, на которых я с Алексом. Глядя на меня в прошлой жизни, физик потерянно молчит. Тогда я была женщиной. Стояла, выпрямившись во весь рост, и счастливо улыбалась в мужских объятиях.

— Высокой вы и тогда не были, — говорит он. Улыбаюсь. — Кто счастливчик?

— Давняя история, — отмахиваюсь я. Но голос меня подводит.

— Вы были женаты?

Сквозь щель в живой изгороди смотрю на грохочущий мимо грузовик с надписью «Икеа». В голове тут же возникает детская кроватка и схема, объясняющая, как ее собрать с помощью специального ключика. Кто-то здорово влип.

— Нет. Женат был он.

Белый пикап. Мотоцикл. Потом «фольксваген-пассат».

— У Алекса был «сааб». Надежная, говорят, марка. Темно-синий. На заднем сиденье — детское кресло, с приделанной к нему погремушкой. У него было двое детей. Целуешься, бывало, в машине, включишь нечаянно радио, и тут же: «Едет автобус, колеса шуршат…»

— Ничего себе.

— Кольцо он обычно снимал, но… Она оставалась с нами, везде и всегда. Белая полоска на пальце…

Болезненные воспоминания — со временем их правишь почти машинально. Есть вещи, о которых не знает и мой врач. Однако пора уже остановиться. Как рассказать о том, в чем я и себе-то не могу признаться? Физик не спускает с меня пристального взгляда, как будто знает: самое главное я от него утаила. Как будто Бетани ему и так уже все рассказала.

Что же она ему наговорила?

Алекс — совсем не мой тип мужчины, поспешно добавляю я, взяв себя в руки: параноиком я не стану. Предприниматель, владелец сети одежных магазинов. Мы познакомились в казино, которое частично ему принадлежало. Случайно — меня притащила туда подруга Лили. Она как раз развелась с очередным мужем, и ей нравился один из тамошних крупье. С того все и началось. Одно, другое. Все ошибаются. Не разбив яйца, и прочая, и прочая.

— Только омлета у нас так и не вышло, — завершаю я, ужасаясь собственной пошлости. Разбитые яйца, пролитое молоко — почему бы не сказать все, как есть?

Потому что я заранее знаю, каким будет его следующий вопрос — тот самый, которым обычно задаются про себя. Отвечаю на него сама, без подсказок, лишь бы проскочить побыстрее этот этап:

— Машину вел он. Погода была ужасная. Как все случилось, я не помню. Помню лишь, что мы ссорились. — Правда пополам с ложью, причесанные факты — эту историю я мысленно переписала уже раз сто. — Мы хотели быть вместе, но он просто не мог заставить себя… предпринять нужные действия.

«Боялся своих чувств». Как я ее ненавижу, эту фразу, которую регулярно слышишь от женщин, оправдывающих тот факт, что они до сих пор не замужем. Дело, мол, не во мне, а в нем. И еще одно выражение из женских журналов: «И рыбку съесть, и на люстре покачаться».

— Я его любила. И в то же время — как всегда в таких ситуациях — ненавидела.

Остального я не рассказываю: ни того, что дальше так продолжаться не могло, ни почему я кричала на Алекса, когда показался тот поворот, ни почему я все еще орала — потеряв стыд и совесть, как резаная, — в тот миг, когда машина в него не вписалась. О том, как долго и беззвучно Алекс умирал.

Этого я физику не рассказываю. Ни ему, ни себе, никому. Мне и так крепко досталось.

— Раньше я постоянно прокручивала случившееся в голове.

И это чистая правда.

— А теперь?

— Раз в неделю.

Ложь. Я думаю о нем каждый день. Каждый поганый день.

— И вас это ожесточило? То, что вы потеряли — и не только его, но и… то, что с вами случилось?

Странно он на меня смотрит. Словно знает, о чем я молчу. Как, спрашивается, можно вслух высказать то, о чем боишься и думать? В чем и себе-то не можешь признаться?

В надежде отвлечь и себя, и его рассказываю о том, что было после: как я месяц пролежала в коме, а когда ко мне вернулось нечто отчасти похожее на сознание, обнаружила, что полулежу на кровати со спинкой, положение которой меняли трижды в день — будто вертел над огнем поворачивали. После морфия мне снились небывало яркие сны: то я была альпинисткой и висела на километровой белой скале, удерживаемая паутиной веревок и блоков, то командовала экипажем крошечной скоростной подлодки и, будто лихой конкистадор, неслась под лоскутным одеялом моря, уворачиваясь от акул, гигантских осьминогов и подводных воронок. Иногда, в продолжение снов, я видела людей в больничных халатах, которые или стояли, или скользили по палате, как призраки. Позже я узнала, что то были пациенты в стоячих инвалидных колясках. Благодаря лекарствам большая часть объяснений от меня ускользала. «Вот окрепнете немного, и положим вас на вертикализатор — для стимуляции сердечной функции», — услышала я однажды. Подпорки, чтобы уговорить мое переломанное тело функционировать. Разве может мое сердце биться еще сильнее? Видимо, да, придется его заставить, потому что однажды ко мне пришла женщина. Знакомая. По фотографиям. Стояла и меня рассматривала, будто жалкий, отвратительный экспонат, а потом повернулась и ушла. Могла бы меня прикончить, но не стала. Зачем? Достаточно развернуться и уйти, а остальное я доделаю сама. Будучи социологом, она, надо думать, могла бы назвать категорию, к которой относятся такие, как я, — без мужа, без ребенка, без чувств ниже пояса и без всякой надежды на будущее. Больше я ее не видела. Из-за морфия все сливалось в один бесконечный, причудливый сон. Потом начал вырисовываться какой-то распорядок: трижды в день, в течение шести недель, меня сажали в новую позу, каждый раз под другим углом — перераспределяли нагрузку на сломанный позвоночник и кости таза.

— Смешно сказать: мне потребовался добрый десяток дней в отделении интенсивной терапии для людей с травмами позвоночника, прежде чем до меня дошло: я там не одна. Мне казалось, будто голоса, которые я слышу, — плод моей фантазии, звуковой глюк. Оказалось, нас там лежало десять. Еще девять таких же сломанных кукол, и все согнутые под разными углами. Некоторые стояли, пристегнутые к раме. И я — единственная женщина в палате.