Я киваю, а в горле почему-то застревает комок…
* * *
И с чего, собственно, я взяла, будто в доме родителей почувствую себя лучше? Сказать по правде, я понятия не имею, что делать со своей жизнью.
Я укладываюсь в постель, но через минуту вскакиваю и принимаюсь расхаживать туда-сюда. Меня снедает смутное беспокойство, проникающее в самые глубины души. Я думала избавиться от него, приехав сюда. Ну не дура?..
Допустим, я покинула место, где потерпел катастрофу мой брак. И что? Случившегося не изменить. Кроме того, теперь мне предстоит тягомотная процедура развода. Ева и словом со мной не перемолвилась после того, как я объявила о переезде в Нью-Гэмпшир. Насколько я поняла, тем самым я напрочь сгубила всю ее жизнь.
Я бесцельно выдвигаю ящички комода – просто посмотреть, пусты ли они. Естественно, там ничего нет. Мутти у нас – сама организованность. Я задвигаю ящички обратно, так ничего в них и не положив.
Опять-таки от нечего делать я пытаюсь сдвинуть комод с места, и меня поражает, насколько легко это удается. Ну да, ведь в ящичках ничего нет. Я отряхиваю ладони, потом вдруг хватаю комод и тащу его на середину комнаты. Четкий прямоугольник пыли и обрывков корпии показывает, где он раньше стоял. Это открытие наполняет меня бессовестным самодовольством, за которое мгновением позже мне становится стыдно.
Потом я берусь за уголок кровати. Это старинное дубовое сооружение с четырьмя столбиками по углам. Я вполсилы дергаю за один из них. Он слегка поддается, но кровать незыблема. Ну уж нет, мебели меня не одолеть! Я втискиваюсь между стеной и изголовьем, упираюсь ногой и налегаю что есть мочи.
Древнее изголовье прогибается так, словно готово сломаться, но я не прекращаю давить, и вот кровать, содрогаясь и скрипя, начинает двигаться – сперва очень медленно, но все-таки постепенно она перемещается к стене, где раньше стоял комод. Впечатление такое, будто, нехотя расставшись с насиженным за три десятилетия местечком, кровать внезапно перестала осуждать перемены.
Я устанавливаю высокий комод – бывший папин – слева от кровати, а длинное трюмо – на его прежнее место. И в довершение беру маленький столик с фигурной столешницей и ставлю под окно, ближе к телефонной розетке. Так я смогу пользоваться компьютером.
Я немного медлю, прежде чем выйти в Сеть, ведь мама, может быть, ожидала звонка, но потом все-таки включаю компьютер. Приглушить звук я, конечно, забыла.
– Привет, Аннемари, – произносит электронный якобы женский голос, задуманный как уютный и домашний, а на деле – приторно-слащавый, и удовлетворение от «победы» над мебелью сменяется раздражением.
В почтовом ящике я обнаруживаю несколько писем от Роджера, но у меня нет ни малейшей охоты их читать, послание от компании, занятой подбором рабочих мест: мои прежние наниматели решили, что я без этого не обойдусь, – и «мыло» от моего адвоката с очередным наброском договора о расторжении брака. Мне становится противно, и я выхожу из Сети.
* * *
Внизу, на кухне, Мутти возле раковины чистит картошку. Когда я вхожу, она оглядывается через плечо и возвращается к своему занятию. Гарриет валяется под столом, этакая сарделька с лапками. Брайана нигде не видно.
– Ты чем там занималась? Судя по звукам, мебель двигала?
– Ну да.
– Там, по-моему, и так все неплохо стояло, – говорит она. – Что тебе не понравилось?
– Мне хотелось, чтобы из постели можно было видеть конюшню, – объясняю я. – И телефонный провод до столика не доставал.
Все это чистая правда, но мебель я переставила не поэтому. Сама не знаю, что меня на это подвигло.
Мама не отступает:
– А с телефоном-то что не так?
– Мне его к компьютеру было не подоткнуть.
– A-а… – И она берется за очередную картофелину. – Ну, теперь там все по тебе? Устроилась как следует?
– Вообще-то не совсем. Еще сумки не разобрала.
– Присядь пока, я кофе сварю, – говорит она.
Если учесть ее австрийский акцент, получается не приглашение, а скорее приказ.
– Да я не очень хочу…
Я охотно хлебнула бы чего покрепче, но она наверняка сочтет, что для спиртного еще рановато. Я могла бы просто взять и налить себе чего хочется, но к столкновениям с Мутти я пока не готова морально.
Вместо выпивки я подхожу к раковине и спрашиваю:
– Тебе помочь?
– Если хочешь, можешь помочь завести лошадей, – отвечает она.
Ополаскивает овощечистку и кладет на стол.
– Сегодня двух конюхов не хватает – болеют.
– Как скажешь, – киваю я.
Удивительно, как радует меня любой предлог выскочить из дому.
– Папа еще лежит?
– Как раз встает, – говорит она, вытаскивает большую суповую кастрюлю и ставит ее в раковину.
– Так он может сам себя обслужить?
– Ему Брайан помогает, – поясняет она, открывая кран.
– A-а, – говорю я. – Ну да. Ясно.
Я прикрываю глаза. До меня начинает доходить истинное положение дел.
* * *
Я иду через столовую и слышу, как пощелкивает лебедка… Внезапно меня охватывает озноб. Я тороплюсь мимо двери и бегу наверх, потирая предплечья, на которых выступили пупырышки гусиной кожи.
Чуть медлю перед дверью в комнату Евы. Собираюсь с духом. Потом вежливо стучу.
– Ева, деточка…
Молчание.
Я стучу снова.
– Ева, – говорю в щелку. – К тебе можно?
В ответ раздается нечто неразборчивое.
– Деточка, я не расслышала. К тебе можно?
– Сказано же – мне без разницы!
Распахиваю дверь. Она ссутулилась на краешке кровати – мрачная, одинокая и несчастная. Рюкзачок валяется под ногами, на щеках – потеки недавних слез. При виде меня она сердито шмыгает носом.
Я подсаживаюсь к ней, матрас подается под нами, и я оказываюсь даже ближе, чем рассчитывала. Наши плечи соприкасаются, и Ева отшатывается.
Я спрашиваю:
– Тебе нравится комната?
Она передергивает плечами.
Я продолжаю:
– В окошко видно пастбище. Так славно наблюдать за лошадьми…
Молчание.
– Я сейчас пойду их заводить. Не хочешь со мной?
– Нет! – Она в ярости. – Я домой хочу!
– Я знаю, деточка. Дело в том, что бабушка и дедушка нуждаются в нас.
– Ну и надолго это?
– Не знаю, – отвечаю я.
Мне очень хочется обнять ее, я же вижу, как тяжело она переживает переезд.
Она вдруг спрашивает:
– Дедушка умирает?
Помедлив, я все-таки отвечаю:
– Да, милая. Боюсь, что так.
Она тотчас задает следующий вопрос:
– И после этого мы вернемся домой?
Я зажмуриваю глаза, борясь с физиологическим отторжением. Вот это эгоизм!
– Может быть, – отвечаю я, выбирая слова. – Точно еще не знаю.
– Ну так ты как хочешь, а я вернусь, – говорит она. – Вот стукнет мне шестнадцать, сразу уеду.
Я медленно киваю, выражая возмущение лишь шумным выдохом. Поскольку говорить больше нечего, я легонько хлопаю себя по коленкам, словно точки ставлю, и выхожу вон.
* * *
Пару минут спустя я шагаю по подъездной дорожке. Лошади собираются возле ворот левад и бродят туда-сюда, с нетерпением ожидая вечернего кормления.
Конюшня в самом конце пути. Отсюда она кажется величественной, как Нотр-Дам. Это и вправду крупное здание, нижняя часть его из камня, а верхняя – из дерева, выкрашенного белым. В плане оно имеет крестообразную форму, что опять-таки роднит его с собором, только вместо алтаря здесь – крытый манеж олимпийских размеров. Все выглядит безлюдным, хотя, бросив взгляд на парковку, понимаешь, что это не так.
За конюшней расположены еще два открытых манежа – один для прыжков, другой гладкий. Дальше простираются заросшие лесом холмы, они окружают всю ферму. Осенью от них глаз не оторвать, так пылают оттенки алого, оранжевого и золотого, – но сейчас ранняя весна, и на голых ветвях – лишь первое обещание зелени.
Я и пяти минут снаружи не пробыла, но у меня уже замерзли пальцы и нос. Надо было взять курточку. Я оставила ее на кухне и хотела вернуться, но, едва открыв дверь, заметила спинку электрического инвалидного кресла отца. И, не добравшись до кухни, потихоньку выскользнула обратно через парадную дверь…