– Да, но ты ни разу не говорила, что уедешь из города. Аннемари, – он меняет тон, – слушай, ну рассуди здраво! Давай поговорим спокойно и все обсудим.

– Обсудим что? Ах да, я забыла. Ты мне хочешь что-то рассказать…

– Аннемари…

– Я не собираюсь возвращаться. И мне очень мало верится, что ты принудишь Еву перебраться к тебе. Давай выкладывай, что собирался, и покончим с этим.

Молчание. Потом:

– Мне нужно повидаться с тобой.

– Зачем? Чтобы объявить о женитьбе на Соне? Вот уж избавь…

Он молчит так долго, что я задумываюсь, не прервалось ли соединение. Однако он снова подает голос:

– Пожалуйста, посмотри бракоразводные документы. Мы можем поговорить, когда ты приедешь на слушания.

– Отлично, – говорю я.

Я вовсе не собираюсь сообщать ему, что ни на какие слушания не приеду. И разговаривать мне с ним, собственно, не о чем. Если только его жгучая новость состоит не в том, что он намерен с Соней порвать.

– Аннемари?

– Что?

– Ты не могла бы Еву к телефону позвать?

– Ева! – кричу я, не заботясь прикрыть микрофон. – Хочешь со своим папой поговорить?

И вытягиваю руку с телефонной трубкой в сторону двери.

– Нет! – тотчас раздается в ответ.

– Ты ее слышал, – говорю я Роджеру.

Он вздыхает.

– Послушай, Аннемари, я понимаю, что дал тебе повод для злости. Очень большой повод для очень большой злости. Но ради Евы прошу тебя – не настраивай ее против меня. Со временем это ей же боком выйдет.

– Будь что будет, – говорю я. – Пока.

И вешаю трубку. Он прав, и я злюсь на него еще и за это.

На другой день после того, как Роджер бросил меня, Ева вернулась от Лэйси, понятия не имея, что папаша выкинул фортель еще покруче, чем она.

Когда я рассказала ей о случившемся, она тут же во всем обвинила меня. Расплакалась и принялась орать, что, не будь я все эти годы такой стервой, он, конечно же, никуда не ушел бы. А потом с ужасным топотом и грохотом захлопываемых дверей унеслась в свою комнату.

Роджер позвонил в тот день, чтобы сообщить адрес нового места жительства. Я поблагодарила его и сказала, что передам этот адрес своему адвокату. На самом деле к адвокату я пока не обращалась, полагая, что блудный муж еще может вернуться. Мне просто хотелось ему намекнуть, чтобы побыстрей приходил в чувство, а то ведь я могу и не дождаться.

После этого он попросил к трубочке Еву.

Когда она подошла к телефону, на ее лице появилось выражение, какое бывает у ребенка, готовящегося закатить истерику. Он не успел с ней поздороваться, как она принялась вопить:

– А пошел ты!

Она подробно и красочно объяснила, куда именно. Повесила трубку. И с тех пор ни разу с ним не разговаривала.

Помнится, я пришла в ужас. Ева скатывалась по наклонной плоскости, и я всерьез испугалась за ее будущее.

Утром мы вчетвером набились в фургон и отправились в центр по спасению лошадей.

«Набились» – сказано, вероятно, неточно. Это слово намекает на суетливое и поспешное действие, тогда как мы затариваем папу в фургон достаточно долго. За последние двадцать лет технологии не стояли на месте, но процесс все равно требует времени. Во-первых, Мутти сдвигает дверь-купе и вытаскивает пульт управления. Нажимает переключатель, который приводит в действие гидравлический подъемник, и еще один, чтобы опустить его до земли. Папа заводит на него свое кресло, и Мутти повторяет последовательность в обратном порядке. В это время он разворачивает кресло к окну, и она застегивает зажимы, притягивая колеса к полу.

После чего наконец мы трогаемся с места.

Меня не покидает легкая дурнота. В чем причина? В том, что я никак не могу принять происходящее с папой? Или в том, что мы едем повидать Дэна?

Я и не предполагала, что так разволнуюсь. И как прикажете с ним здороваться? Прошло двадцать лет – хватило ли ему этого времени, чтобы меня простить? Может, мне обнять его? Или просто руку пожать? Быть веселой и дружелюбной – или держаться чопорно и отчужденно?

Я переживаю об этом до того самого момента, когда вижу его, выходящего из дверей конюшни. Он высокий и крепкий, этакий образец американской мужественности, облаченный в джинсы и клетчатую фланелевую рубашку. При виде меня он замирает, но тут же справляется с собой.

– Аннемари, – тепло произносит он. – Отлично выглядишь…

Шагнув вперед, он берет мою руку своими двумя и целует меня в щеку. Я необъяснимым образом чувствую, что вот-вот разревусь.

– Спасибо, Дэн. И ты тоже, – говорю я ему, нисколько, кстати, не привирая.

В его русых волосах завелись белые нити, черты лица стали немного грубее, но, клянусь, он нисколько не подурнел с того дня, когда я положила на него глаз. Я смущаюсь, жалея, что утром не удосужилась как следует повертеться перед зеркалом. Еще я думаю о том, насколько он в курсе моего нынешнего семейного положения.

– Антон, очень рад вас видеть, – говорит Дэн.

Он поворачивается к папе и пожимает ему руку. Потом целует Мутти в обе щеки. Когда он берет ее руку, я вижу, как сжимаются ее пальцы, да и целует она непосредственно его щеку, а не воздух около. Я сразу вспоминаю чисто символическое объятие, которое досталось мне в аэропорту.

– А ты, наверное, дочка Аннемари.

Дэн широко улыбается Еве. И протягивает руку.

– Ну… да, – подозрительно отвечает она.

И, промедлив так долго, что мне делается неловко, берет его руку.

– Ты такая же красивая, как твоя мама, – говорит он.

Ее лицо тотчас же напрягается. Зря он это сказал. Впрочем, откуда ему знать, что любое сравнение со мной для Евы худшее оскорбление.

– Ну ладно, так где же этот конь? – подает голос папа. – И что в нем такого особенного, что ты в такую даль нас вытащил на него посмотреть?

Звучит грубовато, и я удивленно оглядываюсь, не понимая, что его рассердило. Однако папа улыбается. Дэн хохочет – папин тон не ввел его в заблуждение, – а я чувствую укол ревности. С другой стороны, говорю я себе, почему бы им было не сблизиться с Дэном? Меня-то рядом не было…

– Он в карантинном сарае, – говорит наш спаситель коней. – Ну а его особенности… Я бы предпочел, чтобы вы сами сделали выводы.

Дэн ведет нас за основное строение к бетонной конюшенке на отшибе.

Я иду следом за папой. Смотреть, как он на своем кресле одолевает гравийную дорожку, выше моих сил. Его голова мотается туда-сюда так, что кажется – шея вот-вот не выдержит. По-моему, это даже не «кажется», а так и есть.

Я оглядываюсь на Мутти. Наша жилистая маленькая австриячка топает бок о бок с моей дочерью, и я немедленно злюсь. Не только за это – за все сразу. За то, что не сообщила, как далеко зашел папин недуг, не предупредила меня о его состоянии. За то, что не позвонила мне гораздо раньше, хотя что бы я сделала – понятия не имею. Как бы я к ним вернулась, будучи замужем и занята работой? Да мне бы и не захотелось…

– Блин, Джуди коня в проходе поставила, – говорит Дэн. – Их только что привезли с аукциона, бедолаги все на нервах. Так что, Антон, внутрь пока не заезжайте, а то мало ли что. Лучше объедьте справа, я нашего новенького через заднюю дверь в выгул пущу…

Меня поражает, как естественно Дэн упоминает о физической немощи моего папы, тогда как я – родная дочь – никак не решу для себя, признать ее или притворяться, будто ничего не случилось. Я бросаю взгляд на папу, проверяя, как он это воспринял, но он себе рулит за угол здания. Я рысцой догоняю его, и мы выстраиваемся вдоль забора.

Еще через минуту Дэн откатывает заднюю дверь. Через локоть у него переброшена веревка. Убедившись, что мы все на месте, он исчезает в конюшне, пощелкивая веревкой.

– Ий-йя-а-а! – кричит он. – Ий-йя-а-а!

И в следующий миг взлетает на вторую доску забора – из сарая с силой взрывной волны вырывается конь.

У меня перехватывает дыхание – я тотчас понимаю, что он собой представляет. Даже при том, что стремительность движений почти размазывает в воздухе этот обтянутый шкурой скелет, носящийся по загону.