Осознание своего положения хоть и огорчало меня, однако не помешало, когда я возвращался в Чипсайд в «утином» наряде, громко расхохотаться, увидев в окне свое отражение. Ни в меховой табарде, ни в трехмачтовом бриге, водруженном на голову, не выглядел я так комично, Я смеялся так долго и так неудержимо, что все, кто проходил мимо и кого я видел сквозь прорези, смотрели на меня с опаской, как на человека, внезапно тронувшегося рассудком.

Расскажу вам, как прошла зима.

В декабре я зашел в дом, который навестила чума. Хозяин дома только что умер, рядом с ним на коленях стояла жена, держала его руку и горько плакала. Я спросил, не могу ли чем-то помочь. Нет, ответила она, никто на свете не может ей помочь, скоро она начнет чихать, потом ее станет бить дрожь — это первые симптомы чумы. Я уже собрался уходить, но вдруг предложил (не своим голосом — его заглушал утиный нос): «Если никто на этом свете не может вам помочь, почему не обратиться к тому, кого уже нет среди нас, — вдруг Джон Пирс спасет вас от смерти?» И я протянул ей пузырек с лекарством. Она взглянула на пузырек, но тут голова ее снова затряслась, и рыдания возобновились. Несмотря на крайнюю нужду в деньгах, я не спросил у этой храброй, убитой горем женщины шиллинг и три пенса — обычную цену лекарства, поэтому я кивнул ей на прощание и вышел, оставив пузырек на столе. Четыре или пять недель спустя эта женщина, которая, как оказалось, уже несколько дней меня разыскивала, отыскала мой дом и, обняв меня, поцеловала в клюв. В тот раз после моего ухода она приняла лекарство, и так как симптомы чумы не появились, она уверилась, что я ее спас.

Слухи об этом чудесном спасении распространились по городу, и с этого времени дело мое стало процветать. Люди приходили за лекарством к дому Фрэнсис Элизабет, избавляя меня таким образом от необходимости искать клиентов в зачумленных местах. Фрэнсис Элизабет поддерживала огонь в каминах, жгла травы и не выходила к незнакомцам, регулярно появлявшимся у ее дверей. Они с Кэтрин все больше времени проводили наверху: Кэтрин в кровати (где иногда я занимался с ней любовью, скрывая, что делаю это от одиночества, — я не испытывал к ней подлинного желания), а Фрэнсис Элизабет в кресле-качалке. Обе с нетерпением ждали появления ребенка, шили ему чепчики, вязали одеяльца для колыбельки. Кэтрин поднимала юбки и гладила свой живот, ставший на исходе года таким огромным, что, казалось, она вот-вот родит. Ее мать осторожно прикладывала голову к середине живота, где, подобно розовому бутону, торчал пупок, и ощущала, как брыкается малыш. Они так страстно ждали его рождения, что это ожидание поглощало все их время. К сочинению писем мать теперь относилась спустя рукава, женщины даже про меня, обосновавшегося внизу со своими пузырьками, подчас забывали, и мне стало иногда казаться, что я снова свободен, как в студенческие дни, и моя жизнь не связана ни с жизнью Кэтрин, ни с жизнью какой-нибудь другой женщины, так что я могу выйти на улицу и начать жизнь снова.

О нерожденном ребенке я особенно не задумывался. Как-то так сложилось, что я считал его собственностью Кэтрин и ее матери, словно сделал им подарок. Женщинам хотелось, чтобы родился мальчик, который со временем достигнет высокого положения в Патентном бюро. Его собирались назвать Энтони в честь покойного деда. Однажды женщины пригласили астролога. Тот поморщился, узнав, что я родился под знаком Водолея, и что-то прошептал себе под нос. Если ему верить, ребенок должен был появиться на свет крупным и здоровым, «еще в детстве он научится заразительно смеяться», прибавил астролог. Двадцать пятое февраля он назвал как предположительную дату рождения и ушел, став богаче на десять шиллингов. Кэтрин и Фрэнсис Элизабет были разочарованы: слишком мало они получили информации.

— И какая польза от смеха? — вздохнула Фрэнсис Элизабет. — Смех не приносит богатства.

И вот снова наступил день моего рождения. Я умолчал о нем, и потому никакого праздника не было. Весь день я хандрил, вспоминал глупого Дегуласса и пустые надежды его жены и дочерей. А ближе к ночи мне припомнилась Селия, ее изящество, ее сладостное пение.

На той же неделе я встретил в аптеке мужчину, жившего на свете уже девяносто девять лет Он заверил меня, что причина чумы кроется в усталости земли — и это первый шаг к концу света. Однако он страстно желал дожить до ста лет, и я убедил его купить пузырек с лекарством Пирса. Перед тем как вручить деньги, старик поинтересовался, что входит в состав сбора. Толченая рута, шалфей, шафран, отварной корень лютика, кирказон змеевидный, соль, ответил я, и все это настояно на малаге. Старик улыбнулся, кивнул, похвалил состав, назвав его «разумным», и направился к двери. Я обратил внимание, что аптекарь подобострастно поклонился, когда он выходил.

— Кто этот старик? — спросил я.

— Разве вы не знаете? — удивился аптекарь. — Вам ничего не говорят этот мясистый нос и необычная линия рта?

— Ничего.

— А мне кажется, фамильное сходство налицо. Это последний оставшийся в живых брат Уильяма Гарвея.

Непонятно почему но это сообщение так потрясло меня, что вместо того, чтобы, как я намеревался, вернуться в Чипсайд, я зашел в ближайшую таверну под названием «Крепкая телега» и заказал себе графинчик вина.

Я так давно не пил, что опьянел буквально от одного глотка. Тихо сидя в углу, я продолжал безрассудно пить вино, радуясь, что меня здесь не знают и не пристают с разговорами. Я уже собирался заказать еще один графинчик, вспомнив к этому времени, что пить одному бывает по-своему приятно, но тут услышал вежливый, вкрадчивый голос: «Доброе утро, сэр Роберт!»

Я поднял глаза. Предо мной стоял мужчина такой чудовищной худобы, что его обтянутое кожей лицо было несравненно больше похоже на череп, чем разрисованные лица флагеллантов. Над этой изможденной физиономией можно было лицезреть белокурый, когда-то, видимо, шикарный парик, теперь же он, свалявшийся, засаленный, грязный, имел отвратительный вид. На мужчине был рваный зеленый камзол, он протянул мне руку в зеленой перчатке. Я смотрел на него, ничего не понимая. И вдруг меня словно пронзило: это же Финн!

Если б у него не хватило мужества признаться, что он шпионил за мной по приказу короля, и попросить прощения, я бы встал и ушел, не проявив сочувствия к его бедственному положению. Но слова раскаяния были первыми, которые он произнес за ними последовала история его приключений. И просьба о прощении, и его история вызвали у меня жалость к нему: в первом случае он был неловок и постоянно заикался, во втором — несчастен и унижен.

Как вы помните, Селия покинула меня и вернулась к королю, когда я, заболев корью, бредил у себя в комнате. С ней поехал и Финн, захватив с собой законченный портрет.

В дороге Финн размечтался. Ему представлялось, как король хлопает его по плечу и вручает кошелек, полный золотых монет. Он мечтал о новых заказах (как сладостно звучит слово «заказ» для начинающих художников и поэтов!) и воображал вымышленные сельские пейзажи, на фоне которых будет рисовать знаменитостей.

И вот они подъехали ко дворцу. Портрет Селии выгрузили из кареты, и Финн сам понес его по Каменной галерее, полагая, что ради такого случая королевские апартаменты будут широко раскрыты. Но не тут-то было. Он ждал в Каменной галерее два дня, все его мысли были настолько поглощены перспективой блестящего будущего, что он только однажды отошел, чтобы поесть хлеба и колбасы, и однажды, чтобы облегчиться. Спал он, положив голову на камень.

Его позвали только на третий день. Король с высоты своего роста окинул взглядом портрет (Финн тем временем смиренно стоял на коленях позади). Его Величество приказал поднести ближе лампы, наклонился и поскреб пальцем краску. Жженая умбра, отслоившись, пристала к его пальцу. Король внимательно осмотрел испачканный палец и попросил принести носовой платок, чтобы вытереть краску. Платок принесли. Король махнул им на картину: «Безвкусно и убого. Ничего похожего на леди Меривел. Унесите портрет прочь».