Я закрыл глаза. Уилл поливал меня из ковша, лил горячую воду на плечи и живот, но меня снова охватил озноб, предвещавший лихорадку. «Принеси еще воды, Уилл, — потребовал я, — и нагрей погорячее».

— Но она и так чуть ли не кипяток, сэр. Вы сваритесь.

— Не спорь. Поди согрей еще воды. Я умираю от холода.

Он ушел, а я остался сидеть в кадке. За окном пронзительно кричал козодой. Я вспомнил, как Нелл напророчила мое падение. Вспомнил, что Пьерпойнт тоже упал с барки. Вспомнил и Рози — она сидела одна в прачечной и ждала, когда ей в руки упадут тридцать шиллингов.

Я помню, как Уилл вытащил меня, мокрого и дрожащего, из воды. Вытер насухо, натянул через голову чистую ночную рубашку и уложил в постель; я же приказал дополнительно укрыть меня мехами, — от барсучьих шкур пахло землей.

Я зарылся в меха. И ушел в сон. Проснувшись посреди ночи, я понял, что тяжело болен: лоб и затылок отчаянно ломило, ничего подобного я раньше не испытывал и потому подумал, не смертные ли это муки?

Меня обильно вырвало. Звуки рвоты разбудили Уилла, — он постелил себе на полу в моей комнате. Уилл вынес таз с блевотиной и принес воды.

— Сэр, — сказал он, поднося чашку к моим губам, — у вас на лице красная сыпь.

Я откинулся на подушку; от невыносимой боли в голове я скулил, как Изабелла, спаниель Селии, когда никто не обращал на нее внимания. Уилл поднес зеркало к моему лицу. Я покосился на свое отражение. Зрелище было ужасным — такого долго не забудешь. Я заболел корью.

Не буду описывать все страдания, что перенес я во время болезни. Достаточно сказать, что боль не отпускала меня несколько дней, чуть стихая после частых приемов настойки опия, которую я сам себе прописал. Однако настойка повергала мой разум в расстройство: я не узнавал ни своей комнаты, ни Уилла; мне казалось, что я нахожусь в Уайтхолле, или в мастерской родителей, или в жалкой хижине Нелл, или в лодке.

Когда боль наконец ослабела, и я лежал, уже не испуская стоны, то почувствовал, что погружаюсь в сон, такой глубокий, словно то были объятия смерти. Я спал тогда по пятнадцать-шестнадцать часов кряду, а проснувшись, всякий раз видел у своей кровати Уилла или Кэттлбери с чашкой бульона — и пытался пить бульон маленькими глотками. Потом с трудом мочился в ночной горшок и снова забирался в постель, где почти сразу же меня обволакивал бархатный сон. Как-то мне пришло в голову, что мой сон сродни не столько смерти, сколько пребыванию в материнской утробе, и глупо размечтался: вдруг на этот раз появлюсь на свет в более красивом и достойном обличье.

Но так, конечно, не получилось. «Возродился» я спустя две недели, слабый, как воробушек, весь в отвратительных корочках вроде струпьев. Я сел в постели и увидел Уилла, тот сидел в табарде на стуле. «Спасибо тебе, Уилл, — сказал я. — И за твою заботу обо мне тоже. Без тебя я бы пропал».

— Вам сейчас лучше, сэр?

— Вроде да. Хотя чувствую себя слабым и опустошенным…

— А есть у вас силы выслушать новости?

— Новости?

— Да. О домочадцах.

— То есть о тебе, Кэттлбери и прочих слугах?

— Нет, сэр. О вашей жене, ее горничной, мистере Финне и учителе музыки. Они все уехали. В Лондон.

— Селия уехала?

— Да, сэр Роберт. И увезла с собой все платья, веера и тому подобное.

— Но портрет…

— Закончен. В тот же день король прислал за ними экипаж, они сели в него и были таковы.

Я снова откинулся на подушки. Мой взгляд остановился на бирюзовом балдахине. «Всему конец, — услышал я свой голос. — Больше она сюда не вернется. Какое сегодня число, Уилл?»

— Сейчас февраль, сэр. Двадцать второе.

Спустя неделю, когда я сидел у камина и рассеянно смотрел на огонь, Уилл принес письмо. Как я и думал, оно было от короля. Написал его, правда, не король, а один из его секретарей, и содержало оно следующий приказ:

— Что ж, сказал я Уиллу, принесшему это послание, — Финн сделал свое черное дело.

— Простите, сэр?

— Да нет, ничего. Король приказывает мне ехать в Лондон, Уилл. Но не для того, чтобы осыпать своими милостями.

— Но вы еще слишком слабы для поездки, сэр.

— Ничего не поделаешь, Уилл. Поеду не верхом, а в карете. Ты согласишься сопровождать меня?

— Охотно, сэр Роберт.

— Значит, выезжаем завтра на рассвете. Приготовь мой черный с золотом камзол и шитые золотом штаны.

— Хорошо, сэр.

— И упакуй табарду, сшитую для жены. Преподнесем ее в дар королю. Хотя, опасаюсь…

— Чего, сэр?

— Что такого подношения недостаточно.

Не буду останавливаться на перипетиях нашего путешествия, скажу только, что, когда Уилл увидел наконец впереди Тауэр и башни Лондона, он пришел в неподдельный восторг и по-детски радовался тому, что после тридцати девяти лет жизни в Норфолке воочию увидит все эти чудеса. А когда до его норфолкской башки дошло, что у него есть реальная возможность увидеть самого короля, он даже пустил слезу, чем за пять минут доставил мне больше удовольствия, чем я испытал за все последние недели. (Живя в Биднолде, я очень привязался к Уиллу Гейтсу. Если б нам вдруг пришлось расстаться, я часто вспоминал бы его.)

В пути мы дважды останавливались на ночлег и в Уайтхолл прибыли утром третьего дня. Все это время мы путешествовали в табардах, и только на последней стоянке в Эссексе я надел черный с позолотой костюм и наложил на лицо слой пудры — моя кожа, вся в корочках после кори, выглядела отвратительно. Не хотелось, чтобы король подумал, что я страдаю золотухой.

В сопровождении Уилла (он был великолепен в бежевом камзоле и серых чулках) я в очередной раз ступил в Каменную галерею, где однажды был так потрясен близостью Его Величества, что разом похоронил надежды отца на мое будущее. Так же, как и тогда, в галерее стоял гвалт, люди перемещались в обоих направлениях; я знал, что большинство из них — просители, ищущие поддержки и помощи, их отправят домой ни с чем, но завтра и послезавтра они придут снова.

Я назвал свое имя страже у королевских апартаментов — меня попросили подождать. Прошел час, все это время я стоял на ногах и страшно устал, в какой-то момент мне даже показалось, что я сейчас упаду. Уилл, поддерживая меня за локоть, подвел к колонне, чтобы я мог прислониться. Я видел, как он, разинув рот от изумления, провожает взглядом некоторых придворных и их дам. Даже на моем крокетном поле не видел он таких великолепных перьев и пряжек, даже за моим обеденным столом не видел дам в таких роскошных туалетах. «Готов поручиться, сэр, — прошептал он, — у этих господ денег еще больше, чем у вас».

— Ты прав, Уилл, — ответил я. — Гораздо больше.

Наконец явился посыльный и сообщил, что мне надлежит прибыть во дворец в час дня и сразу же идти на второй королевский теннисный корт (любимый корт короля), там Его Величество соблаговолит меня принять. Я в смятении смотрел на посыльного и уже собрался просить, чтобы он сказал королю о моей недавней болезни, после которой я так ослабел, что не могу без посторонней помощи ходить по галерее, не говоря уж о том, чтобы играть в теннис, но тот бесцеремонно отвернулся от меня и пошел прочь, — мне же не хотелось выставлять себя дураком и кричать вслед. Я пожал плечами. «Остается только пойти и съесть хороший кусок мяса — может, это придаст мне сил», — сказал я Уиллу.

В полдень мы сидели в таверне «У кабана» на Боу-стрит. Я заказал Уиллу устриц и пирог с голубями, а себе — кусок мяса с мозговой косточкой, поджаренный на углях, и крепкого портера — испытанное сочетание для поднятия сил. Мы выпили немного пива, Уилл обсасывал устрицы, жадно поглощал пирог, я же с трудом проглотил два кусочка мяса — у меня пропал аппетит: Уилл воздал должное и моему мясу, я же тем временем извлек из кармана часы и ждал, когда стрелка достигнет нужного места.