Крыша оказалась с подвохом: из дыры, стыдливо прикрытой размокшей картонкой, высунулось проволочное щупальце и попыталось оплести ногу противника. Отскочив, он едва не потерял равновесие, потому что острый конец этой дряни, устремившейся следом, пропорол кожу сапога и зацепил щиколотку.

Марево заколыхалось, в воздухе зародилось шевеление. Это напоминало не столько внезапно поднявшийся ветер, сколько бурление закипевшей жидкости: отведав крови противника, морок воспрянул. При этом ни теплее, ни холоднее не стало. Охватившая наваждение болтанка была пока не слишком сильной, с ног не валила, но что помешает ей мало-помалу ускорить темп?

Темре то уклонялся от окаянного щупальца, то перешагивал через него, избегая подсечек и не позволяя вновь себя поранить. Наверное, со стороны это выглядело как самозабвенный сумасшедший танец на крыше. Воздушные завихрения играли хвостом его длинных волос, словно примериваясь, какое усилие придется приложить, чтобы сбросить человека на землю, где поджидают «мебельные собаки»?

Перепрыгнув на крышу сарая на другой стороне улочки, он едва не взвыл от боли и, прихрамывая, отступил подальше от извивающейся проволоки. Та треклятая постройка, в которой гнездился целый куст такой же поросли, убивший первую девушку, начала содрогаться: щупальца рвались наружу – расправиться с врагом и добраться до новой пищи, которая позволит набраться сил, – но с тыла не было ни окон, ни щелей, и они бесновались внутри, пытаясь проломить стенку или ветхую крышу.

Можно сбежать, но толку-то: сердцевина с уязвимыми точками находится здесь, если ее не уничтожить, наваждение не исчезнет.

Еще два выстрела. Бурление тумана пошло на убыль, одинокое щупальце, от которого Темре увертывался, начало двигаться медленнее, как будто выдохлось. И зловещий сарай перестал ходить ходуном, хотя в нем по-прежнему что-то лязгало и скреблось.

Замедление темпа – это как нельзя кстати: острая боль в разодранной щиколотке все больше мешала убийце двигаться с прежней стремительностью. Судя по всему, кость цела, и сухожилие не задето, но в сапоге было мокро. Потеря крови – это скверно. Этак можно ослабеть раньше, чем разделаешься с наваждением, а уж если морок налакается твоей крови, будет совсем дрянь дело. Вытащив из кармана бумажную упаковку с бинтом, Темре торопливо замотал заляпанный грязью сапог поверх прорехи, чтобы ни капли не просочилось наружу.

Он неплохо продержался до третьей пары выстрелов, а потом и до четвертой, и до пятой, после которой разлитый в воздухе запах грошового парфюма заметно ослаб, а накрывшее яму серое марево наконец-то поредело. Сквозь туман начали просвечивать очертания домов и силуэты собравшихся вокруг ямы зевак, смутно донеслись людские голоса.

Внизу, под стеной, копошилась одна из «мебельных собак», вторая уже растаяла. Проволочное щупальце больше не тянулось к Темре, а шарило по крыше вяло и судорожно, словно конечность раздавленного насекомого.

Последние два выстрела – и остатки морока исчезли. Убийца наваждений спустился вниз и, припадая на раненую ногу, подошел к девушке, стоявшей посреди проулка. Она была худа, некрасива и как вылитая похожа на Харбо. В юном лице с нездоровой кожей сквозило что-то старушечье – умное и злое, почти ведьмовское. От нее пахло дешевой туалетной водой: тот самый цветочный аромат, пропитавший собой всю яму и только теперь рассеявшийся.

– Джаверьена, зачем ты это устроила?

– Потому что хватит над человеком издеваться, – прошипела она ожесточенно. – Хватит! Мне надоело. Пусть меня посадят в тюрьму, но я эту сучку убила, и перед тем, как она подохла, ей было плохо. Не лучше, чем моему брату, когда она его мучила.

– Мог ведь и еще кто-нибудь пострадать.

Джаверьена промолчала. Потом, вздернув выступающий заостренный подбородок, с вызовом спросила:

– И что ты собираешься теперь делать?

– Это зависит от того, что ты выберешь, а выбрать ты можешь одно из двух.

– Значит, ты скрыл от полиции правду? – поинтересовался Котяра, осушив перед тем кружку пива.

Не понять было, одобряет он приятеля или же, наоборот, смотрит с осуждением.

– Скрыл, – подтвердил Темре. – После того как девчонка по всем правилам поклялась Пятерыми, что никогда больше не станет нарочно создавать мороки.

– Не докопаются? – Монах еще больше понизил голос. – А то ведь зададут тебе по первое число, из Гильдии выгонят…

– Как докопаешься, если наваждения уже нет? Застукать меня на обмане смог бы разве что кто-нибудь из наших, если бы он тоже был в яме и видел сердцевину морока. По вашему венгоскому закону, тот, кто убил, защищая близкого человека от издевательств, должен понести такое же наказание, как любой другой преступник, – разве оно правильно?

– О, вот как – «по вашему венгоскому»! Словно островной дикарь, «понаехавший» в Лонвар без году неделя, как будто не здесь ты родился и выучился и как будто не ты похож на культурного коренного лонварца больше, чем две трети моих раздолбаев-знакомых. Кстати, о законе, у вас, у гордого и хитроумного островного народа, разве иначе?

«Бродячий кот» был полноват, но при этом ловок и проворен, особенно в драках. Лунноглазая Госпожа не возбраняет своим служителям ввязываться в мордобой, если на то нашелся достойный повод. Традиционный для ее ордена головной убор с кошачьими ушками превосходно сочетался с круглой веснушчатой физиономией брата Рурно, словно тот родился монахом. Впрочем, хотя служение он выбрал, достигнув семнадцатилетия, прозвище Котяра пристало к нему еще в детстве. Возможно, это Темре первый так его назвал, теперь уже не вспомнить. Их семьи жили по соседству, и подружились они еще в малом возрасте, вопреки всем сложностям венгосо-гронсийских взаимоотношений.

– Ты же в курсе, у островных гронси нет настоящих законов – у них ритуалы, уклад, обычаи…

– Ага, имеющие силу закона, – уточнил монах. – Помню-помню, только разницы особой не вижу. И никто ее не видит, потому что все равно один пес.

– Не совсем, – продолжал стоять на своем Темре. – Хотя ладно, если приблизительно, это одно и то же – обычаи, для всех и каждого гронси имеющие силу закона. Так вот, по гронсийским обычаям никого бы там не затравили так, как этого Харбо. Там бывает, что попрекают куском, или за что-то стыдят, не зная меры, или над кем-то смеются – но если для этого есть всеми признанный повод. Тоже ничего хорошего, я согласен, но до оголтелой мерзости не доходит, и обычно это делается с целью направить человека на тот путь, который община считает благим и верным. Того, кто не бегает от работы и не попирает традиций, изводить не станут, так что над Харбо там бы не измывались почем зря. Вайни проявляла бессмысленную и разнузданную жестокость, у гронси такую девицу в два счета окоротили бы или старшие женщины, или мужчины. Материковые общины не настолько строго придерживаются обычаев, как островитяне, но за здешними я тоже такого не замечал. Ну, разве что по отношению к себе. – Он не удержался от кривой усмешки с оттенком надрывного самодовольства, которое, впрочем, было скорее рисовкой, чем его истинным чувством. – Любят они при случае обозвать меня очужевцем. Даже когда денег просить собираются, и то удержаться не могут. Однако с тем, что вытворяла Вайни, это не сравнить…

– Еще б сравнить! – хмыкнул Котяра. – Ты и ростом, и рожей вышел, и женщинам нравишься, и навалять кому-нибудь не дурак. А Харбо, как ты сам его описал, нездорово тощ, слаб, нехорош на лицо, с увечной ногой, не умеет за себя постоять – такие везде становятся жертвами.

– В том-то и дело, что не везде. У гронси такой парень всеми силами доказывал бы свою полезность для общины. На каждом шагу проявлял бы услужливость, трудолюбие, почтение к тем, кто стоит выше в иерархии клана, – и надо сказать, он бы гарантированно находился под защитой общины, его бы в обиду не дали. И Вайни там научили бы, как себя вести, это пошло бы на пользу не только окружающим, но и ей самой – осталась бы жива.

– А эта мастерица мороков Джаверьена, по-твоему, для окружающих неопасна? – задумчиво сощурив зеленоватые глаза, окруженные рыжими ресницами, хмыкнул брат Рурно.