— Слушай, а с тобой вместе в клинике не лежала такая женщина Кира Макеева?

— Маш, это конфиденциальная информация, и я не в праве ее разглашать. Считай мой ответ утвердительным, но прошу — никому ни слова.

— Могила. А с чем у нее были траблы?

— Кокаин, амфитамины, спиды. Прикольная тетка. Все время рисовала. Она с дикой депрессией загремела. Передоз, кажется, был.

— Я у нее живописи учусь.

— Да ладно? И как?

— Нарисовала картину «Секс на иврите», цифра семь да пара закорючек.

Я вышла на улицу. Офис находился на Новослободской, недалеко от здания центрального ГИБДД, рядом с парком. Вышла Мила и начала полуприказным тоном что-то балаболить по телефону про поворотный круг, широкоугольник и аррифлекс. И попрекать весь мир во властности; из ее уст это звучало, скажу прямо, довольно похабно. А в остальном было прекрасное октябрьское утро, которое хотелось смаковать, пока оно до конца не растворится в настроении с нотками романтики и ритмом желтых листьев, тихо падающих с огромных тополевидных махин.

Раздался утренний звонок Алека. Он редко звонил. Но звонил все-таки.

— Привет!

— Привет-привет!

— Я заболел, — гордым и довольным голосом сообщил он и даже покашлял.

Так глупо и так замечательно.

— Ну что же, жди!

Забрав вещи и придумав небылицу про экзамен, я выбежала из душного продакшна и поймала старое белое такси… Купила малиновый торт и «Молчание» Бергмана. Алек беспробудно звонил весь путь, постоянно спрашивал, где я, и что-то сопел, но был доволен и рад. И утро до конца растворилось в моем настроении. Мне было приятно минорно. Светлая грусть, когда кажется, что так красиво уже никогда не будет. И это все, что есть. И это было. Я набрала код, пешком поднялась на четвертый этаж. Дверь была открыта. Он лежал на диване и пил аспирин. Через трубочку и с лимоном.

— Аристократ, — я сказала это с такой добротой, что самой стало страшно. Может, я тоже заболела?

Мы сидели на солнечной кухне и пили чай. Он ел торт. А я вообще мало ем.

Я потрогала губами его лоб:

— По-моему, температуры уже нет.

— Я столько лекарств выпил…

— Ты уверен, что она была?

— Да не было ее. Я просто хотел тебя увидеть. Иначе ты бы не приехала, мне пришлось бы тебя уговаривать, просить и делать всякие глупые вещи.

— И…

— Ты бы смеялась. А я, может быть, даже закурил. И ты была бы виновата.

— Как ты повернул…

— Ага, я такой.

— Пошли в гостиную поваляемся.

Он воспринял это правильно, по-мужски и со всеми вытекающими последствиями.

Я легла на живот, положив голову на подушку, а он делал массаж, это было одним из его главных достоинств, но отнюдь не основным.

«Рельсы. Рельсы. Шпалы. Шпалы. Ехал поезд запоздалый», — так в детстве всех учат делать массаж. Его учили иначе. Интересно, а кто она была? Учила явно женщина.

— Я написал рассказ.

У меня заныл копчик. Мало того что мне еще целых десять дней нельзя заниматься сексом и употреблять алкоголь, так тут такое. И стресс никак не снимешь.

— Пойдем — прочитаешь.

Нокаут. Человек, для которого sms-ка в пять слов казалась повестью на сто страниц, написал рассказ.

— Давай потом, я так хорошо лежу… — он не среагировал.

— Давай потом, — немного похожим на нытье голосом проворчала я еще раз.

Он начал массировать немного иначе. Свело икру.

Есть две вещи, которых я боюсь больше всего: это мужские слезы и их же откровения. И я не могу перебороть этот страх. Хотя и не пыталась. После ночи хороших кроличьих забав мне всегда страшно читать вожделенные сообщения — стираю, не глядя.

Почему утром все не так, как вечером? Я не принимаю секса под алкоголем — движения становятся слишком размеренными и вялыми, и потом, люблю осознанные поступки. Всегда приятно ловить адреналин, зная, что утром не прокатит отмазка «это все виски». Может, мне нравится иногда чувствовать себя виноватой.

— Ты не прочитаешь?

— Прочитаю. А о чем он?

— Об этом.

В описаниях Романович был дилетантом.

Он поцеловал каждый позвонок, зарылся носом в волосах, лежал и просто дышал. Мы думали об одном и том же. О рассказе. Так мы пролежали час. А потом я встала, он пошел за мной. И там, в узкоформатном коридоре с видом на комнату с роялем, молчали.

— Мне надо ехать.

— Я тебя не отпущу.

Он с силой схватил меня, обняв сзади и руками держа где-то возле ребер, которые прикрывали как всегда пустой желудок.

— Я тебя не отпущу…

И не отпускал. Прямо там, возле рояля, повернувшись спиной, я чуть опрокинула голову назад, ступней провела по его лодыжке, рукой коснулась живота.

И остановилась.

— «Если хочешь остаться, останься просто так», — Алек внезапно четко отреагировал.

А я, как всегда, нашла повод и уехала… Ну, не могу же я разглагольствовать на тему венерических заболеваний. Тем более Алек не занимается сексом без презервативов.

Дневные пробки всегда душны и томительны, я опять занималась душевным онанизмом. Как вдруг откуда-то ниоткуда пришел ноябрь… И пропало утро, и Романович. Он так и не прислал свой рассказ. Электронная почта работала безупречно. Я сидела и обновляла mail.ru, запускала outlook express. А мне было просто и ясно сказано почтовым клиентом: «У вас нет непрочитанных сообщений».

В одиннадцать утра следующего дня мне позвонили и сказали, что Кира умерла. Я не поверила. Когда позвонили несколько раз — по извилинам сознания прошла волна недоумения, когда мне сообщили дату похорон — волна превратилась в шторм. Смерть бывает красивой, случайной, неясной, насильственной и от старости. Она бывает со всеми рано или поздно. Но это всегда страшно. Потому как это то самое «было», которого больше никогда не будет. Декан ледяным голосом сказал, что Кира покончила с собой, на теле нашли след от укола и опасную бритву, обнажившую жидкость, извилисто блуждающую по кровеносной системе. Звезды тоже уязвимы. А я чувствовала себя метеоритом, застрявшим в атмосфере. Я выжала насухо мозги, размышляя над тем, как сказать Линде, для которой Кира была символом успешной женщины, кумиром в некотором роде. А у нее постабортная адаптация. Линда позвонила сама и выборочно говорила фразы, не связанные между собой. Ей тоже позвонил декан — она часто приезжала ко мне в институт, сидела на продюсерском мастерстве, да и потом, наши телефоны были указаны в бланке факультативов. Кира постоянно просила нас задержаться на кофе, заводила домашние беседы и звонила поинтересоваться, как наши дела. А мы отвечали отказом и «нормально».

— Ее нашли на ледяном от белого цвета полу с разрезанными вдоль и поперек венами.

— Резала наверняка, — констатировал уставший от выходных врач.

— Около одиннадцати вечера. Знала, что найдут, когда будет уже поздно.

Когда человек умирает, окружающие задаются вопросами «зачем и почему», когда ничего не изменишь, пытаются найти причины и следствия.

— Она же такая тихая была… — мямлила субтильная соседка.

О чем-то смиренно молились родственники, чего-то ждал консьерж, куда-то плыли облака и корабли. Птицы уже на полпути к Новороссийску.

А под детским телом, очерченным мелком, застыли последние мазки. Кровавой гуаши.

…минуты превращались в часы…

Я сидела дома с сестрой и смотрела документальный фильм о «Детях Беслана» — всю трагедию я была на съемках то «Рускафе», то «Мегафона». Опельянц пил виски, агентство сверялось с брифом, а режиссер медленно вливал в себя черный кофе без сахара, но каждую минуту звонили телефоны, и так один звонок сообщил: «Начался штурм», и той скорби, которая повисла в воздухе, я не видела нигде. И никогда я с таким трепетом не зажигала свечку из «Икеи», ставя на подоконник, и так упоенно и беззащитно я никогда не думала о смерти, которая отныне шла параллельной дорогой.

Мы пили кофе, сидя на моей мрачной от осени кухне. Я зажгла галогеновые лампочки под вытяжкой. О Кире не было произнесено ни слова.