Пердомо разбирался в музыке настолько, чтобы понять, что Ларрасабаль с изумительной легкостью исполняет самые сложные пассажи концерта Паганини и что играть на скрипке для нее так же естественно, как дышать. Когда она встречалась взглядом с Агостини – в случаях, когда ему нужно было облегчить ей вступление, – ее спокойное, сосредоточенное лицо освещалось восхитительной улыбкой, передававшей слушателям глубокое артистическое наслаждение, которое она испытывала от этой музыки. Из шести концертов для скрипки с оркестром Паганини этот был, возможно, самый вдохновенный, в нем генуэзца больше волновало образное развитие его идей, чем внешние эффекты. Из трех частей наибольшее впечатление на инспектора произвела третья – рондо. Многие музыканты, вплоть до композиторов уровня Ференца Листа, который переложил эту вещь для фортепиано, были околдованы волшебной повторяющейся мелодией. Пердомо привели в изумление тонкие, чуть слышные звуки, которые скрипачка извлекала из своего инструмента, он не мог удержаться от вопроса и прошептал на ухо сыну:

– Как это делается?

– Это называется гармонические обертоны, – тоже шепотом ответил мальчик. – Они получаются, когда касаются струны подушечками пальцев.

И тут инспектор едва не совершил страшную ошибку, поскольку ему показалось, что рондо кончается, и он чуть было не начал аплодировать как одержимый. Однако музыка продолжалась еще несколько минут, доставив ему множество приятных сюрпризов, вроде эпизода, в котором оркестр и солистка изображали звучание музыкальной шкатулки, что показалось инспектору восхитительным. Последние два ритмических периода рондо едва можно было расслышать, так как публика в совершенном восторге начала рукоплескать, не дожидаясь окончания концерта.

Дирижер и солистка отвечали на восторженную овацию поклонами, и Агостини, явно взволнованный, поцеловал Ларрасабаль и вручил ей такой огромный букет, что скрипачка едва могла удержать его свободной рукой – в другой у нее были смычок и скрипка.

Маэстро дал знак музыкантам подняться, чтобы и они стали участниками этого триумфа, а затем покинул сцену вместе со скрипачкой, хотя аплодисменты нисколько не ослабевали, напротив, они стали еще сильнее: зрители вызывали на сцену истинную звезду вечера, Ане Ларрасабаль, и скрипачка не замедлила появиться, на этот раз без Агостини. Она не заставила долго себя упрашивать и, попросив тишины, объявила, что будет играть на бис: Каприс № 24 для скрипки соло Паганини.

Раздались недолгие, но мощные аплодисменты, которыми публика выразила свое восхищение по поводу выбора вещи, и, когда они полностью затихли, Ане Ларрасабаль в благоговейной тишине начала играть потрясающую пьесу генуэзца.

Каприс № 24 не только самая известная вещь из всего цикла, она стала легендарной благодаря знаменитым композиторам – от Иоганнеса Брамса до Эндрю Ллойда Уэббера, включая Витольда Лютославского и Сергея Рахманинова, – создавшим новые произведения на основе его главной темы. Перечень музыкантов, отдавших дань этой беспримерной вещи, нескончаем. Основная тема сопровождается девятью вариациями, в каждой из которых Паганини применял различные скрипичные техники.

Ларрасабаль с присущим ей изяществом и вдохновенно справилась с непреодолимыми, казалось бы, препятствиями восьми первых вариаций. Когда она дошла до девятой, в которой музыкант должен левой рукой играть пиццикато, произошло нечто из ряда вон выходящее, то, что некоторые впоследствии объяснили ее своеобразной манерой держать скрипку: на середине вариации инструмент выскользнул из рук скрипачки и стал падать. В течение нескольких секунд, которые тянулись, как в замедленной съемке, драгоценная работа Страдивари плыла, словно невесомая, по воздуху, и за секунду до того, как она должна была разлететься вдребезги, ударившись об пол, ее проворно подхватил Андреа Рескальо, первая виолончель оркестра, сидевший справа от подиума дирижера.

Публика, не сразу понявшая, что случилось, замерла в изумлении, пока Рескальо с галантным поклоном вручал Ларрасабаль драгоценный инструмент. Тут раздались аплодисменты.

Пердомо обратился к сыну:

– Так-так, значит, до конца исполнения аплодировать нельзя?

Грегорио вместо ответа ограничился улыбкой, а скрипачка, явно расстроенная, но готовая продолжать, начала девятую вариацию заново.

Каприс продолжался без каких-либо помех вплоть до блестящего финала, и, хотя публика бешено рукоплескала, никто после этого удивительного происшествия не решился попросить сыграть еще что-нибудь на бис.

Во время антракта Пердомо с сыном, перекусив в баре, слушали комментарии присутствовавших на концерте по поводу эпизода с «летающей скрипкой».

– Руджеро Риччи, – сказал один господин, похожий на члена Верховного суда, – тоже не использовал подушечки, но понятно, что у мужчины в руках больше силы. У него бы скрипка никогда не выпала.

– Представляешь, что было бы, если бы этот виолончелист не подхватил инструмент в самый последний момент? – говорила увешанная драгоценностями девица, судя по всему возлюбленная этого господина. – Страдивари разлетелась бы на кусочки, если бы стукнулась об пол. Говорят, это одна из самых дорогих скрипок в мире!

За пять минут до возобновления концерта Пердомо поинтересовался у сына, что представляет собой вещь, которую будут играть во второй части: Концерт для оркестра Бартока.

– Признáюсь тебе, папа, что Барток меня не вдохновляет. Если хочешь поехать домой, я не возражаю.

– После того как я отдал такие деньжищи за билеты? Мы останемся здесь, пока не уйдет последний музыкант! – ответил ему отец, с нежностью потрепав по волосам.

Последние зрители возвращались в зал, и Пердомо увидел, что в партере появились свободные места, хотя общая приподнятая атмосфера не изменилась. Публика только ахнула, когда вместо Агостини по краю сцены прошел организатор концерта, директор «Испамусики» Альфонсо Архона с искаженным лицом. Он жестом прекратил овацию и с дрожью в голосе сказал:

– По форс-мажорным обстоятельствам второе отделение концерта не может состояться. Если среди вас есть сотрудники органов правопорядка, я попросил бы их немедленно пройти за сцену. Большое спасибо.

Париж, время концерта

Для Арсена Люпо, владельца «Музы», одной из старейших в городе мастерских по изготовлению музыкальных инструментов, день сложился неудачно.

Люпо исполнилось шестьдесят пять лет, у него была седая вьющаяся шевелюра, а на носу красовались неизменные очки в черной оправе, какие были в моде в шестидесятых годах. Чтобы давать жизнь превосходным инструментам, выходившим из его мастерской, он всегда использовал самые лучшие сорта дерева: пихту из итальянских Альп, из Валь-ди-Фьемме, для деки скрипки – такую же, какую использовал Страдивари для своих скрипок, – и клен с Балкан для днища и обечаек. Но в последнее время несколько клиентов пожаловались на звучание инструментов, которые получили от Люпо, и, потратив почти полгода на расследование, знаменитый мастер выяснил, что, хотя древесина, доставленная из Италии, была срублена там, где нужно, – в Доломитовых Альпах, однако фирма Чабаттони, выполнявшая его заказы, не соблюдала временные рамки: чтобы древесину можно было использовать для верхней деки, отобранная пихта должна быть срублена, когда луна на ущербе, в это время соки дерева спускаются к корням, и в древесине нет напряжения. Хозяин фирмы Чабаттони объяснил в телефонном разговоре, что у фирмы такое количество заказов, что учитывать фазы луны не представляется возможным, и, пытаясь вернуть доверие клиента, обещал, что полностью заменит некачественную древесину. Но Люпо был настолько возмущен недобросовестностью итальянских партнеров, что решил в тот же вечер расстаться с ними навсегда. – Если бы твой отец был жив, – сказал Люпо хозяину фирмы, имея в виду почтенного Чабаттони, который в семидесятых создал фирму, – такого никогда бы не случилось. Им руководила любовь к музыке и к инструментам, а не к наживе. – И, чтобы сорвать зло, прежде чем положить трубку, крикнул в нее по-итальянски: – Vaffanculo, stronzo![4]