– Этот комплимент заслуживает моей откровенности, – сказала скрипачка с полуулыбкой, показавшейся Агостини несколько провокационной. – Пожалуйста, закройте дверь, если вам не трудно.

Дирижер выполнил ее просьбу, после чего она несколько минут молчала, словно приводя мысли в порядок, а потом сказала:

– Я всегда готова подписаться под словами моего обожаемого Иври Гитлиса: Паганини в истории скрипки – не просто этап эволюции, то есть не то чтобы сначала существовали Корелли, Тартини или Локателли, потом появился Паганини, внес свой вклад, и процесс продолжился вплоть до наших дней. Паганини – это разрыв, это пропасть, это прыжок в пустоту. Он – самое важное, что случилось со скрипкой за всю ее долгую историю. Это не эволюция, а революция. Так же как мир не мог оставаться прежним после Христофора Колумба, для нашего инструмента все изменилось из-за Паганини. Оба, кстати, родом из Генуи.

– Но в музыкальном отношении его концерты нельзя сравнить с концертами таких «священных чудовищ», как Мендельсон или Бетховен.

– Многие считают, что в рондо концерта Бетховена больше музыки, чем в шести концертах Паганини. Однако…

Ларрасабаль помолчала, как будто не решалась поделиться мыслями с Агостини.

– Вы можете говорить откровенно, – заверил дирижер, заметив ее колебания. – Обещаю вам: то, что вы мне сейчас скажете, не выйдет за пределы этой комнаты.

– Должна вам признаться, что мой выбор концерта Паганини, – сказала она в конце концов, – в большой мере связан с провалом Сантори в прошлом месяце в Карнеги-холле.

Ларрасабаль имела в виду Сантори Гото, японскую скрипачку из Осаки, на год моложе ее самой, которая благодаря своей изумительной технике и теплому звучанию инструмента считалась серьезной соперницей испанской скрипачки.

– Я что-то слышал. А что именно там произошло?

– Вы можете прочесть уничтожающую критику на сайте «Нью-Йорк таймс». Сантори несколько недель назад играла «Кампанеллу» в Карнеги-холле и в каденции начального аллегро взяла несколько фальшивых нот. Публика простила ей это, потому что – не знаю по какой причине – беззаветно предана этой японке. Но в конце ее попросили сыграть на бис, и Сантори, вместо того чтобы признать, что она не в лучшей форме, и выбрать вещь среднего уровня, решила взять реванш и начала играть Каприс № 24 Паганини, возможно самую трудную вещь, которая когда-либо была написана для скрипки.

– На мой взгляд, это безрассудство, – заметил Агостини мрачно. – Если к тому же принять во внимание, что Сантори только что оправилась от довольно серьезной травмы запястья, ведь так?

Ларрасабаль не могла удержаться от высокомерной гримаски:

– Травма запястья? Не верьте всему, что пишут в газетах, маэстро. Мои информаторы рассказывали, что у Сантори развился страх перед публикой, и это может положить конец ее карьере. Чтобы играть перед аудиторией, нужно быть сделанным из особого теста – по-итальянски это, кажется, «полента», – а этого ей и не хватает.

– А что случилось во время исполнения каприса?

– Судя по «Таймс», это был полный провал. Она играла параллельные октавы так, что они казались септимами, вместо глиссандо получался резкий переход, а вместо резкого перехода глиссандо, ноты пиццикато левой рукой были едва слышны в первом ряду, а разница в настройке доходила до четверти тона. После девятой вариации она сама решила прервать эту драматическую ситуацию и вернулась в свою артистическую при ледяном молчании публики. Никто не осмелился ошикать или освистать ее, потому что там она до сих пор неприкосновенна, но ее поклонники переживают страшнейшее за последние годы разочарование.

– Я не знал, что все так серьезно.

– В Америке, маэстро, с Сантори все кончено, и, судя по всему, она собирается продолжить свою карьеру в Европе. Ну так вот, я решила сегодня вечером сыграть на бис Каприс № 24 Паганини. Хочу, чтобы до этой японки дошло, что если она собирается отнять у меня рынок здесь, в моих краях, то это будет довольно сложно сделать.

Агостини улыбнулся, осознав, что, несмотря на хрупкий облик этой очаровательной женщины, она – одна из самых честолюбивых и неистовых в конкурентной борьбе личностей, которые встречались ему за долгую, уже полувековую, карьеру.

– У меня нет ни малейшего сомнения, – произнес Агостини, радуясь тому, что Ларрасабаль ни в каком отношении ему не соперница, – что Сантори придет в отчаяние, прочитав отчеты критиков об этом концерте, который обещает стать очередным вашим блестящим выступлением, signorina. Несколько дней назад, на репетиции, оркестр с трудом следовал за вами. Как вам удается исполнять такие головокружительные пассажи, не ошибившись ни в одной ноте?

– А это потому, что, как видите, – сказала она, поднося головку скрипки к лицу Агостини, – я тоже заключила свой маленький договор, наподобие Паганини.

Итальянец не без труда отвел взгляд от декольте скрипачки и посмотрел на необычный завиток скрипки, венчавший колковую коробку. Скрипка была уникальной, маэстро Агостини никогда в жизни не видел ничего подобного. Резной завиток, обычно имеющий вид свернутого свитка, заканчивался устрашающей головой.

Головой дьявола.

Меньше чем в километре от них инспектор отдела по расследованию убийств Рауль Пердомо из провинциального подразделения судебной полиции Мадрида безуспешно пытался найти место для стоянки автомобиля, в котором они с сыном, тринадцатилетним Грегорио, в свободное от школы время занимавшимся на четвертом курсе по классу скрипки в высшем музыкальном училище, подъехали к Национальному концертному залу на концерт Ларрасабаль.

Хуана, мать Грегорио и жена Пердомо, полтора года назад погибла в результате несчастного случая во время занятий подводным плаванием в Красном море, и, хотя самое страшное время для мальчика уже прошло, инспектор видел, что сын избегает говорить о ней, когда ее имя случайно всплывает в разговоре, и даже попросил сменить обои на мониторе, где была фотография улыбающейся матери. В первый раз отец с сыном вместе шли на концерт, в первый раз Пердомо оказывался лицом к лицу с торжественным и строгим миром классической музыки. Среди предков Хуаны был легендарный Пабло Сарасате, который во второй половине XIX века своей игрой на скрипке потряс меломанов всего мира, и она привила своему сыну любовь к классической музыке, но на концерты Грегорио всегда ходил в сопровождении самой Хуаны или ее родителей. После ее гибели мальчик не выражал желания слушать живую музыку, но десять дней тому назад – и для Пердомо это был знак явного улучшения состояния сына – Грегорио попросил отца достать билеты на концерт, чтобы послушать звезду современного исполнительского искусства, великую Ане Ларрасабаль, к которой мальчик питал явную слабость. Это обошлось инспектору в двести евро за билет.

Инспектор был озабочен тем, что может оказаться во время концерта не на высоте из-за того, что строгие правила поведения на симфонических вечерах ему совершенно неизвестны.

– Сегодня вечером я нуждаюсь в твоем руководстве, Грегорио. Ты должен будешь говорить мне, когда нужно аплодировать.

– Не беспокойся папа, я не допущу, чтобы ты выглядел смешным.

– Спасибо, сынок.

– Не за что, ведь я буду стараться не для тебя, а для себя. Ты не представляешь, какой это стыд, когда кто-то аплодирует не вовремя и на него все смотрят.

– Вот этого я и хотел бы избежать.

– Во-первых, тебе надо знать, что еще вначале, до того как начнется музыка, аплодируют дважды: первый раз, когда появляется концертмейстер.

– А кто это? – спросил Пердомо и тут же разразился проклятиями по адресу старушки, под носом у него занявшей свободное место на парковке. Собирался дождь, и, кажется, абсолютно все в этот вечер разъезжали на машинах.

– Вообще-то это первая скрипка, – объяснил ему Грегорио, немного обескураженный тем, каким несдержанным на язык становится отец за рулем. – В Испании говорят «концертмейстер», не спрашивай почему. Это в некотором роде помощник дирижера оркестра. Когда уже вошли все музыканты, появляется он или она, потому что очень часто это женщина, и мы встречаем ее аплодисментами.