– А дальше?

– Концертмейстер дает знак гобою взять ля, по которой настраивается весь оркестр. Эта нота тянется очень долго и звучит вот так: ля-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а.

– Тогда аплодируют гобою?

– Нет, папа. Гобою не аплодируют.

– Значит, концертмейстеру, который не играет, аплодируют, а гобоисту, который играет, нет? Ты уверен?

– Папа, послушай меня, – сказал мальчик, чтобы прекратить отцовские комментарии. – Второй раз аплодируют перед тем, как начнется музыка, когда появляется дирижер оркестра. Сегодня вечером он появится один, потому что сначала оркестр будет играть увертюру Моцарта. Он даст знак всему оркестру встать, чтобы музыканты разделили с ним аплодисменты, затем повернется к нам спиной, и музыка начнется.

– И сколько длится эта самая увертюра? – спросил Пердомо, боясь, что заскучает с первой минуты.

– Не волнуйся, тебе понравится. Это веселая музыка, как в комедии. Когда закончится увертюра, мы зааплодируем, и дирижер на минуту покинет сцену. Но тут же вернется с Ане Ларрасабаль для исполнения концерта Паганини. И тут раздадутся оглушительные аплодисменты, потому что Ане их заслуживает, она просто супер!

– Да уж, наверное, судя по тому, сколько стоили билеты.

– Это удачное вложение денег, папа. Мой преподаватель говорит, что мы здесь недостаточно ценим ее, но, если бы дело происходило во Франции или Германии, в ее честь уже давно назвали бы улицу.

– Что еще мне надо знать, чтобы не дать маху? Я прилично одет?

– Неплохо. Ты оставил ствол дома?

– Конечно. Ты принимаешь отца за Билли Кида?

– Кстати, мобильники выключают.

– Ну, этого ты мог бы и не говорить.

– Пока звучит музыка, не аплодируют. Даже если тебе очень понравится какой-то пассаж или ты проследишь развитие каденции, когда Ане будет играть сегодня, ты должен слушать затаив дыхание. Не подпрыгивать на месте и не отбивать ритм ногой.

– Что такое каденция, сын? Не пугай меня.

– Это часть, в которой оркестр дает скрипачу возможность щегольнуть самыми трудными пассажами. И не аплодируй в конце каденции, хоть бы ты был вне себя от восторга.

Пердомо минутку помолчал, пытаясь усвоить инструкции Грегорио, потом сказал:

– Не понимаю, как мой сын может так любить этот мир. А мне вот не нравится всегда наперед знать, что должно произойти. На концерте рокмузыки не знаешь, что будут играть музыканты, тебя все поражает, начиная с первой минуты.

– Папа, на многих концертах рок-групп ты даже не знаешь, что они играют и когда началась музыка.

Отец и сын снова помолчали, отчасти потому, что возможность найти место для парковки становилась все менее реальной, как вдруг Грегорио, вздрогнув, сказал:

– Поставь ее позади вот этого контейнера для стекла.

– Здесь стоянка запрещена. Лучше поехать на парковку.

– Парковка далеко, и начинается дождь. Поставь тут.

– Не могу, Грегорио. Тут меня обязательно оштрафуют.

– Нет, папа. Здесь не штрафуют.

– Откуда ты знаешь?

Мальчик не спешил с ответом. Пердомо отвел взгляд от улицы и, посмотрев на сына, заметил, что выражение его лица изменилось, а на глазах выступили слезы.

– Откуда ты знаешь, что здесь не штрафуют? – повторил он вопрос.

– Потому что здесь всегда ставила машину мама. Она называла это место «мое убежище».

Маэстро Агостини долго рассматривал голову дьявола, венчавшую гриф скрипки. Его не удивило, что завиток был резным – иногда скрипачи любили украсить инструмент каким-то личным мотивом, но он был поражен свирепым выражением дьявола, напомнившего дирижеру какое-то ассирийское божество, неукротимое в желании мстить вызвавшему его гнев человеку.

– Если бы у меня был такой дьявол на рукояти моей палочки, signorina, не думаю, что я смог бы спокойно спать по ночам. Как получилось, что на завитке вырезан такой «ангелочек»?

– Этот «ангелочек», как вы выразились, – Ваал, древний бог Малой Азии, который затем стал известен в иудаизме и христианстве как властитель ада. Считается, что ему служат шестьдесят шесть легионов демонов, что он может сделать невидимыми тех, кто его вызывает, и способен превратить человека в мудреца.

Есть люди, которым становится не по себе при одном упоминании князя тьмы. Агостини был из их числа, но постарался не показать этого, возможно, потому что рядом с ним была привлекательная женщина.

– Должен признаться, – заметил дирижер, стараясь, чтобы голос звучал естественно, – резьба превосходная. Это оригинал?

– Вы хотите сказать, что именно таким создал инструмент Страдивари? Нет, это украшение добавлено позже, мною.

– Кто его выполнил?

– Арсен Люпо, мой скрипичный мастер.

Агостини с трудом выдерживал взгляд маленького деревянного дьявола, он предпочел отойти от скрипачки на несколько шагов.

– Я слышал о Люпо. Некоторые оркестранты из «Ла Скала» доверяют ему свои инструменты.

– В данном случае, думаю, речь идет не о нем самом, а о ком-то из его помощников. Сам Арсен занимается только скрипками самого первого ряда: Гварнери дель Джезу и Страдивари.

Ларрасабаль упомянула величайших скрипичных мастеров всех времен. Цена на их инструменты могла достигать двух миллионов долларов, хотя те, которыми пользовались великие музыканты, например Иегуди Менухин или Яша Хейфец, поистине бесценны. Эксперты всего мира извели реки чернил, пытаясь объяснить, почему сегодняшние мастера, в распоряжении которых любые технологии XXI века, не могут добиться такой же звучности и такого же тембра, как у тех совершенных акустических устройств. Кто говорит, что секрет в лаке, другие считают, что все дело в плотности дерева, хотя наиболее правдоподобна теория относительно применения солей металлов при обработке корпуса скрипки, которые действительно придавали инструменту силу и богатство звучания.

– Удивительно, что вы играете на скрипке Страдивари, – сказал маэстро. – Ведь Паганини, к которому вы относитесь с таким благоговением, играл на скрипке Гварнери.

– Она называлась «Il cannone» – «Пушка», за свой мощный звук. Но, маэстро, у Паганини было много скрипок. После его смерти в тысяча восемьсот сороковом году его сын Акилле унаследовал потрясающую коллекцию, в которой было семь работ Страдивари. Мне нравится думать, что это одна из них.

– Как она к вам попала?

– Она оказалась в нашей семье благодаря моему деду по матери, кажется, она досталась ему на аукционе, который состоялся в Лиссабоне в тысяча девятьсот сорок девятом году. Поверьте мне, маэстро, я слышала, как звучит гварнери, принадлежавшая Паганини, которая хотя и хранится в муниципальном дворце в Генуе, все же периодически используется, и у этой страдивари очень похожее звучание.

– Промышленный шпионаж был в ходу у двух великих кремонских мастеров? – спросил итальянец.

– Возможно. Хотя я убеждена, что звучание скрипки зависит от личности скрипача, а не от мастера, который ее создает. Например, величайший скрипач Давид Ойстрах играл на довольно посредственном инструменте.

– Это изображение, вырезанное на вашей скрипке… – начал Агостини, стараясь на него не смотреть, поскольку это злобное лицо пугало его. – Означает ли оно, что вы верите: чтобы играть, как Паганини, необходимо продать душу дьяволу, как, говорят, сделал этот генуэзец?

Поначалу казалось, что молодая скрипачка раздумывает над ответом, но, к удивлению итальянца, она сама задала ему вопрос:

– Вы знаете, маэстро, откуда пошла убежденность, что Паганини заключил договор с дьяволом?

– Как я слышал, современники не могли себе представить, что человек может достичь такого уровня виртуозности, и старались найти объяснение в сверхъестественных причинах.

– Да, конечно, но самую большую роль в создании этого мифа сыграла его внешность. У него была очень бледная кожа, угловатое изможденное лицо и тонкие губы, всегда изогнутые в сардонической усмешке. Но самым устрашающим, судя по свидетельству современников, был его горящий взгляд, словно в глазницах у него были раскаленные угли, а не глаза.