– Простите меня, – сказал Сальвадор. – Я вовсе не имел в виду того, что вам показалось. Вы свидетель, а не подозреваемый, и тем более не обвиняемый. Речь идет о том, что целый взвод может подтвердить, что вы ни на минуту не выходили из раздевалки с тех пор, как покинули сцену, и до того момента, как узнали о смерти своей невесты. Вы не представляете, от скольких неприятностей это вас избавит во время расследования. У вас не только нет, как вы сказали, никакого мотива для убийства, но если мы не докажем, что вы способны находиться в двух местах одновременно, то у вас не было и возможности совершить преступление даже при наличии мотива.

– Я подтверждаю то, что только что сказал, и мои коллеги-музыканты могут это засвидетельствовать, – торжественно заявил Рескальо. – Но хотел бы спросить, несмотря на всю свою готовность сотрудничать: чем может помочь полиции мое свидетельство, если я оставался все время в раздевалке и ничего не видел и не слышал?

– Это неизвестно. Иногда какая-то деталь, которая кажется несущественной, оказывается жизненно важной для расследования. Например, есть одна вещь, которая особенно привлекает мое внимание, – продолжал Сальвадор. – Судебный медик сказал мне, что у вашей невесты нет никаких отметин на теле, кроме тех, что связаны с удушением. Конечно, еще не сделано вскрытие, но при отсутствии ушибов, царапин и ссадин высока вероятность, что вашу невесту не затащили в Хоровой зал насильно, она пришла туда добровольно.

– Не имею об этом ни малейшего представления. Возможно, она искала кафетерий и заблудилась, как Агостини.

– Маловероятно. В конце концов, Агостини – приглашенный дирижер, ему не обязательно знать устройство этого здания. Но ваша невеста уже выступала здесь не один раз, правда?

– Да, это так.

– В таком случае ей трудно было заблудиться.

– Вы правы. А ее не могли убить в другом месте, а потом перенести тело в Хоровой зал?

Сальвадор махнул рукой, показав, что его не устраивает эта версия:

– С какой целью? В таком случае убийца рисковал бы, что его может увидеть кто-нибудь из служителей или проходящий мимо музыкант.

– Возможно, ей надоело ждать в артистической, и она решила пройтись. Или она направилась в Хоровой зал, потому что знала, что там есть рояль.

– Разве их нет в каждой артистической? – возразил инспектор.

– Это инструменты для репетиций, так называемые пианино. У них звук корейского пластика. В Хоровом зале настоящий рояль, «Ямаха», хорошего качества.

– Ваша невеста играла на фортепиано?

– Не так, чтобы давать концерты, разумеется, но довольно неплохо. Имейте в виду, что с музыкальной точки зрения она была очень одарена.

– Почему бы ей вдруг захотелось сыграть на фортепиано после концерта?

– Не знаю. Возможно, чтобы расслабиться. Одно дело играть перед публикой, другое – для себя.

Сальвадору казались неправдоподобными построения итальянца, и он не мог удержаться, чтобы не показать этого:

– Давайте рассуждать рационально: ваша невеста закончила выступление, поскольку ее игра во втором отделении не была предусмотрена. Какое ее поведение было бы наиболее логичным?

– Если предположить, что в поведении женщин можно найти какую-то логику, – сказал Рескальо, рассчитывая найти и находя отклик у собеседника, – то Ане имела обыкновение зайти в кафетерий и, как правило, выпить пива, которое она обожала.

– И все?

– Потом возвращалась в артистическую и дожидалась там своих поклонников, которые не могли попасть к ней до окончания концерта.

– Она всегда оставалась до окончания программы?

– Не всегда. Когда она знала, что на концерте нет друзей, знакомых или людей, с которыми ей хотелось увидеться, то иногда уходила сразу после первого отделения. Или же, наоборот, садилась в партере, чтобы насладиться музыкой во втором отделении вместе с остальными слушателями. Если это был концерт Бартока, как вчера, я думаю, она бы так и поступила, потому что очень любила эту музыку. Одним из наивысших достижений в ее карьере была запись его Концерта № 2, получившая два года назад «Grand Prix du Disque»[7].

– Вы собирались увидеться после концерта?

– Да, мы хотели пойти поужинать.

– Вдвоем?

– Да.

– Могу я узнать где?

– Да я и сам не знал. Места заказывала личная помощница Ане.

– Как зовут эту помощницу?

– Кармен Гарральде. Она тоже из Витории, как и Ане, и исполняет роль администратора, агента и делает еще массу вещей. Она обладает… Я хочу сказать, обладала большой властью.

– В каком смысле властью?

– Если Кармен решала, что Ане не будет играть в таком-то месте или с таким-то дирижером, та всегда ее слушалась.

– Почему ее не было в зале в день концерта?

– Думаю, потому что она знала, что я приду после концерта в артистическую, а меня она предпочитала избегать. Должно быть, в тот вечер она осталась дома.

– Но у вас нет подтверждения этому, верно?

– Нет.

– По какой причине вы держались на расстоянии друг от друга?

Немного помолчав, Рескальо сказал:

– Я полагал, что Ане должна сама заниматься своей карьерой и не перепоручать этого Кармен. И Кармен, естественно, воспринимала меня как угрозу своим отношениям с Ане. А кроме того… – Итальянец оборвал фразу, но Сальвадор заметил мелькнувшую на его лице гримасу отвращения.

– А кроме того…

– Кармен лесбиянка. И мне всегда казалось, что ее очень привлекает моя невеста.

– Понимаю. А ваша невеста сознавала, что так привлекательна для нее?

– Ане всегда мне говорила, чтобы я не выдумывал глупостей, что Кармен для нее как мать. Но я чувствовал, что в этих отношениях было нечто… нечто извращенное.

Сальвадор некоторое время назад вытащил из кармана пиджака небольшую книжечку и стал записывать в нее самые важные показания итальянца. Наступило продолжительное молчание, во время которого Сальвадор писал под внимательным взглядом Рескальо. Закончив, инспектор спросил, как ему найти Кармен Гарральде, и музыкант объяснил, что она живет в квартире на верхнем этаже, которую Ане купила в Мадриде в районе Лас-Вистильяс.

– Она чудесно расположена, оттуда видно полгорода, – заметил Рескальо.

Сальвадор, поняв, что ручка пишет еле-еле, несколько раз встряхнул ее, как градусник, потом даже подышал на кончик, прежде чем задать следующий вопрос:

– Сеньор Рескальо, вы не стали смотреть вчера вечером – и мне кажется, правильно, – на тело своей невесты. Я должен сказать вам, что на груди у нее было написано кровью одно слово по-арабски.

– Боже мой! – воскликнул музыкант, в ужасе закрывая лицо руками. – Значит, ее мучили?

– Не думаю. Судебный врач считает, что ее сначала задушили, а уже потом написали на теле арабскими буквами слово «Иблис». Вы знаете, что оно значит?

– Не представляю себе.

– Иблис – это мусульманский дьявол. У нас есть причины подозревать, что здесь замешана какая-то группа исламских фундаменталистов или, возможно, фанатик, действовавший в одиночку. Насколько мне известно, террористы «Аль-Каиды» настроены против испанцев, особенно после суда по поводу теракта одиннадцатого марта. Вы не знаете, получала ли Ане какие-нибудь угрозы в последние месяцы?

– Нет, она бы мне рассказала.

– И вы не знаете, у кого могли бы быть причины убить ее?

– Сантори Гота была ее серьезной соперницей на сцене. Но не настолько же, чтобы убивать?

– Японка! Таким образом, дело все больше приобретает международную окраску. Впрочем, не будем забывать о самом явном следе, исламском. Не могла ли ваша невеста совершить что-нибудь такое, что вызвало бы гнев мусульман-фанатиков? Не обязательно, чтобы она публично сжигала портрет Бен Ладена, достаточно нескольких неудачных фраз или неверно истолкованного газетного заголовка.

– Я ничего об этом не знаю. Хотя, раз мы коснулись этой темы… Да нет, это просто смешно.

– Сеньор Рескальо, любая подробность может оказаться важной для расследования. Что вы собирались рассказать?