Калякин появился, когда доедали «Амнистию» — томлёную с грибами парную поросятину.

— Жутко извиняюсь, — оценивающе глянул он. — К начальству вызывали, к высокому, к генералу, на ковёр. Врагу не пожелаешь. Вернее, как раз и пожелаешь — врагу-то…

Он, конечно, признал Оксану ещё с порога, и на красной физиономии читалось напряжение пополам с изумлением. Как он полагал — тщательно скрываемым.

— Знакомьтесь, майор, это подполковник Варенцова, — сказал Забелин. — Отныне будете под её крылом… Дай Бог, чтоб не под колпаком.

— А… ну как же, как же… — изобразил радость Колякин. — Я ещё вчера в автобусе понял, что товарищ Варенцова из наших… Как вы, товарищ подполковник, зэка-то того! И в дых, и в печень, и в нюх… И котик у вас замечательный… Прямо волкодав, только кошачьей породы…

Воркуя таким образом, он успел долить Оксане кваску, подложить ещё кусок свининки Забелину и доверительно — чай, все старшие офицеры, —  приступить к рассказу о своей беде.

— Товарищ генерал-то прямо рвут и мечут, мечут и рвут. Негра этого им непременно поймай. Не поймаешь, говорит, чёрного, так вот я тебе, то есть мне, как есть и устрою чёрную жизнь. Закрою всё — кабак, свиноферму, коптильню, и самого, то есть опять же меня, лет на десять… Хватит нам, говорит, чеченцев с китайцами, негров по лесам только и не хватало…

— А что за такой негр там особенный? — со вкусом разжевал хрящик Забелин. — В «корках»-то что сказано?

— Сейчас, минуточку, момент. — Колякин вытащил блокнотик, перелистнул. — Зовут Мгиви, фамилии как таковой нет, родовое имя Батунга-Бурум, сын главного вождя племени атси, республики Серебряный Берег. Год рождения неизвестен, поскольку это родовая тайна, охраняемая духами. В шестьдесят пятом прибыл на учёбу в институт имени Патриса Лумумбы и в том же году получил срок по статье двести шесть — хулиганство. В мае шестьдесят седьмого вышел по УДО, а уже в январе следующего года опять сел. За нанесение тяжких телесных. Избил лопатой гражданина США, вероятно, на почве расовых антагонизмов. В восьмидесятом вышел по амнистии, женился, правда неудачно, а в восемьдесят втором снова сел, на сей раз за избиение сожителя жены… Итак, — Колякин вздохнул, — на зоне у этого Мгиви Бурума словно мёдом намазано. Причём зоны именно наши, смотрите, в девяносто восьмом году его было депортировали на родину, так ведь нет, вернулся, сволочь, обворовал ларёк и опять сел… Впрочем, на зоне он жил всегда неплохо, в почёте, в авторитете, в довольстве, а всё благодаря виртуозной, видимо, шулерской игре в карты. Про него говорили, будто он мысли читает…

Варенцова старательно поддевала вилкой скользкий грибок. Грибок не давался, а вилку она терпеть не могла, во всех случаях предпочитая ей ложку. Да кто вообще сказал, будто есть с помощью вилки, этого позднего западного заимствования, совершенно не подходящего к блюдам русской кухни, «культурно», а пользоваться исконной ложкой — «некультурно»?

— Сколько же лет этому Мгиви? — спросила она, плюнув в отчаянии на «культуру» и загоняя грибок в ловушку с помощью куска хлеба. — По идее, должно быть не менее шестидесяти, а на вид не дашь тридцати. Прямо реклама ходячая наших зон. Как оздоровительного курорта…

— Ну, это не факт, — рассудительно заметил Забелин. — Может, тут что-то из той же серии, как все японцы европейцу на одно лицо. И наоборот… Родственники у этого негра за границей где-нибудь есть?

— А как же, родни хоть отбавляй. — Колякин кивнул. — Что любопытно — очень нехилой. Папа Мгиви — помощник президента республики, дед — министр культуры, дядя по матери — шеф госбезопасности. Кстати, есть ещё братец-близнец по имени Мгави, так вот его дед-колдун, тот, который теперь министр культуры, проклял, отлучил от дома, лишил родового имени и выгнал из страны. Ещё давно, говорят. Так что пришлось бедняге искать приют у папы Дювалье на Гаити. Вроде бы в тонтон-макутах служил. А после двухтысячного следы вообще затерялись…

— Дед-колдун, министр культуры, — проговорила Варенцова, прислушиваясь к вкусу снетка, восхитительно таявшего во рту. Здешние магазины на предмет рыбы она обследовать ещё не успела, а из Питера небось вкусненького не скоро пришлют… — Мгиви, если я поняла, у нас вроде как в дедушку удался. Зэки в автобусе какие-то его подвиги перечисляли. Экстрасенсорные. Глаза кому-то вроде отвёл…

Честно говоря, ей было глубоко плевать на беглого негра. Хотелось снять чёртовы лодочки, явственно сулившие в самом скором времени варикоз, отмочить гудящие ноги в ванне и залечь на диван. И чтоб Тихон к боку прижался…

А ещё, вот что странно, ей очень хотелось увидеть Краева. «Наверное, — усмехнулась она про себя, — акклиматизация никак не пройдёт. На чужой сторонушке рад своей воронушке…»

— Отвёл или нет, но побег очень странный. — Колякин помрачнел. — Утром, прямо через вахту. Причём охрана не видела и не помнит. А караульный на вышке показал, будто наблюдал здоровущих чёрных крыс, топавших правильной колонной. Пять хвостов… к вахте… И потом вот ещё что интересно. — Колякин снял фуражку, повертел, зачем-то заглянул внутрь, надел, старательно совместил линию носа и кокарды. — Существует агентурная разработка, из которой следует, что Мгиви при разговоре с корешем, вором в законе Мотей Колымой, однажды сказал примерно следующее: на мне, мол, страшное заклятие висит, должен я отсидеть двадцать лет на самых жестоких зонах. Тогда заклятие спадёт и мне откроется тайна всех тайн. Правда, во время разговора они глушили брагу, которую бодяжат в огнетушителе из карамели…

— Да, похоже, выпито было изрядно, — глянул на часы Забелин. — Вот и нам бы чайку на дорожку да и в путь. Волков ноги кормят.

Тут Оксана прониклась к нему почти родственным чувством, поняв, что ему до блудного сына Африки тоже было конкретно фиолетово. Своих забот полон рот…

— Чайку? Сделаем мигом. — Майор исчез и тут же возвратился в сопровождении официанта, державшего электрический самовар. Сам Колякин нёс явно увесистый, оранжевого пластика пакет. — Вот, для котика вашего, — с чувством сказал он. — Печёночка телячья. Парная…

— Спасибо, — не побрезговала искренним подарком Оксана…

Когда принесли счёт, платить по которому, учитывая съеденное и выпитое, оказалось легко, приятно и даже смешно, Колякин вовсе показался ей вполне достойным человеком, отличным командиром, надёжей и опорой конвойной службы. Такому не грех помочь, ободрить, поддержать по мере сил словом и делом.

— Да, майор, думаю, мы сработаемся, — сказала на прощание Варенцова, с одобрением кивнула и в сопровождении Забелина вышла на свежий воздух. И сразу услышала визг тормозов — это лихо, с понтом, по-пацански остановилось возле входа авто. Плевать, что корейское и, по сути, бюджетное, зато сразу чувствуется — от правильных пацанов: с тонированными в ноль стёклами, с погремушками обвеса, с нестандартными покрышками, с великолепием литья. На капоте скалил зубы недовольный жизнью тигр — не аэрографированный, всего лишь плёночный, но зато страшный — аж жуть. [2]В целом машина напоминала дешёвый леденец, завёрнутый в яркий фантик.

— Земеля, отвали, мы ненадолго, — веско послал водитель сунувшегося было парковщика. Вылез из машины, лихо подмигнул попутчику, разминающему ноги на газоне.

— Ну, корень, и Ташкент. Сейчас мы с тобой пивка холодненького…

Оба, что водитель, что пассажир, были прикинуты в чёрную кожу, жара там, не жара. Не столько крутые, как на понтах, не столько блатные, как голодные.

«Ну и шелупонь», — скривилась Оксана, гадливо прищурила глаза и направилась было к забелинской «Ниве», но тут «шелупонь» заинтересовалась бомжом, тихо пробиравшимся через стоянку.

— А ну-ка, чмошник, стоять, — ощерился рулевой. — Живо озадачился, упёрся рогом и протёр все стёкла моей ласточки. Если хочешь оставаться таким же красивым и здоровым… Ну всё, в пахоту, время пошло!