Матвей Иосифович привычно зашагал к речке, но вид «судьбоносного» мостика заставил его недоумённо остановиться.

— А это ещё что за такое?

Всё кругом — кусты на берегу, сам мостик, кроны ближних деревьев — будто поседели. Ни дать ни взять, дохнула заблудившаяся зима. А что? В Ленобласти и весны в феврале можно дождаться, и снегопада в июле.

— Дерьмо, пахан, — определил Никанор. — Гуано, птичий помет. Его ещё за деньги на удобрение отдают. По «Дискавери» показывали…

Когда снится говно, это, говорят, хорошая примета, к деньгам. А вот когда поездка начинается с хруста под ногами высохшего гуано, интересно, это к чему?..

В деревне у Матвея Иосифовича окончательно испортилось настроение. Вот так: портилось настроение и возникало желание хоть как-нибудь, хоть по мелочи, а помочь, — не у представителей районной администрации, а у вора-законника, антисоциального, по определению, элемента. Деревня Глуховка умирала тихо… Одичавшие, заросшие сорняком сады-огороды, покосившиеся, а то и вовсе рухнувшие заборы, прохудившиеся крыши, слепые заколоченные избы… А ведь в каждой заколочено чьё-то прошлое, чьи-то радости, надежды, мечты, тревоги, будни, праздники и печали… Скорбное место. Как лесная гарь с обугленными деревьями, как ржавый корабль на берегу, как одинокая, заросшая бурьяном могила. Ни скрипа калиток, ни лая собак, ни мычания коров… Неестественная тишина — жуткая, могильная…

Впрочем, со стороны халупы старухи Ерофеевны тянуло печным дымком. Так и есть, бабушка-божий одуванчик готовила что-то в большом чугунке. Но не в русской печи, спасительнице от зимнего холода, — по летнему времени на железной, блокадного вида буржуйке под навесом во дворе. Вились мухи, щурился долгожитель-кот, пахло неожиданно вкусно… Хозяйка суетилась вокруг, охая и кряхтя. Сколько помнил её Фраерман, старуха обитала здесь одна. Мужика в доме Матвей Иосифович уже не застал.

— Здорово, Ерофеевна, — крикнул он от калитки. — Кашу варишь? Бог в помощь!

Старуха была туговата на ухо, оттого и кричал.

— А, это ты, кормилец? Со своими? — пронзительно отозвалась она. — Спаси Христос на добром слове, заходьте, желанные, как раз каша поспела. Перловочка вот, с лучком, с нутряным салом… Пойду только Ниловну покличу!

 Ниловна — это соседка, обитавшая через три двора, такая же древняя и одинокая. Раньше у неё был дед, Митрофан Кузьмич. Фраерман про себя окрестил его «химиком». Да не за отсидку на «химии», а за то, что любил порассуждать, как «изовражилась земля, а не то ведь шпыгуют и шпыгуют её энтой химией всякой». Про политику, про войну, показывал свои два ордена солдатских, вечной «славы»… А в прошлом году ушёл. Молча, уронив топор, которым колол дрова. И всё, остался в Глуховке один-единственный мужик, да и того никогда никто не видал. Как говорили бабки, кузнец был из тех, кто «с чёртом на одной стропилине сидит». Ну и фиг с ним.

— Не, Ерофеевна, спасибо, торопимся, — проорал Фраерман. — Ехать надо. Чего из города-то привезти? Мука есть ещё?

Тётю Фаню, мамину сестру, такое же вот старичьё укрыло и спасло в оккупацию. Поэтому Матвей Иосифович регулярно и безвозмездно таскал в Глуховку сахар, муку, тушёнку, крупу. Коробками и мешками. Для кошелька — тьфу, а вот для души…

— Есть, есть, всё вдосталь, спаси Христос, кормилец, — вдруг истово, в пояс, словно барину, поклонилась Ерофеевна. — Ты вот кашки бы, кормилец, лучше откушал. Добрая кашка нынче получилась…

«Господи, не приведи за грехи такой вот старости», — отвёл глаза Фраерман…

Мощный «Хаммер» едва одолел четверть заросшей дороги, когда впереди на обочине возник человек, крепкий, бородатый, весьма смахивавший на цыгана. Правда, в руке он держал не уздечку, а какую-то хитрую штуковину из металлического прута.

— Э, да ведь это же кузнец, — вслух удивился Фраерман, опознав персонажа, мельком увиденного когда-то сугубо на другом берегу. — И чёрта ли ему здесь?

Никто из сидевших в машине не ответил ему. Матвей Иосифович оглянулся… Коля, Никанор, профессор Наливайко и даже Шерхан погрузились в странное оцепенение. Застывшие тела, неподвижные взгляды… Фраерман хотел уже схватиться за руль, но двигатель «Хаммера» необъяснимо затих, джип проплыл но кочкам ещё несколько метров и остановился аккурат вровень с бородачом. Действуя как бы помимо собственной воли, Матвей Иосифович открыл дверь, спрыгнул и подошёл. И, подойдя, тихо удивился. Сколько же лет этому кузнецу? «На вид моложе меня…»

— Здравствуй, сосед, — между тем сказал тот и дёрнул чёрной бородищей. — В город никак?

Голос у него был густой, звучный, с отчётливо иронической интонацией. Так уверенный в себе учитель разговаривает со злостным недоумком.

— Здравствуй, сосед, — вместо того чтобы послать (как вроде следовало бы по логике вещей), отозвался Фраерман. — Да, в город.

— Стало быть, немчуру будешь встречать? — В голосе кузнеца, даром что негромком, послышалась дамасская сталь. — Фашистку и недобитка ейного?

Вот так, вроде бы живёт в лесу бирюк бирюком, со стороны кажется, атомной войны не заметит, а на деле осведомлённость — КГБ отдыхает.

— Да, стало быть, встречать, — движимый неведомой силой, с готовностью доложил Фраерман. — Её самую, фашистку. С недобитком.

Та самая неведомая сила заставляла его быть добрым и корректным.

— Ну так и передай ей, только смотри, слово в слово: «Худой мир лучше доброй ссоры. Помни, сука, скоро две тыщи двенадцатый», — раздельно проговорил кузнец. И протянул замысловатую железяку: — Это тоже передай, а на словах прибавь: «Будешь рыпаться, тебе хвост прищемят и так же завяжут. А потом выдерут. С корнем…» Ты уж, сосед, смотри не перепутай, целиком на тебя полагаюсь…

Железяка была ещё та. Прут в палец толщиной, завязанный замысловатым узлом. Таким манером мягкую верёвочку завязать — и то бросишь посреди дела. А тут чуть ли не ломик.

— Прищемят, завяжут, а потом выдерут. С корнем, — запоминая, послушно повторил Фраерман. Уважительно покачал фиговину на руке и решительно полез в джип. — Всё исполню в точности.

— Ты Никанору-то своему скажи, чтоб не сильно гнал, к полудню дождь соберётся, — раздалось ему в спину. — А ты мне живой нужон.

…Охнул, словно вынырнув из сна, Коля Борода, глухо зарычал Шерхан… Лапнул руль очухавшийся Никанор, завертел головой Наливайко. Двигатель послушно заурчал, шины вгрызлись в колею. Поехали.

Пропала за поворотом чёрная борода, и только железяка холодила Матвею Иосифовичу колено, свидетельствуя, что ему не приснилось. «Гордиев узел, — невольно думалось Колыме. — Да из какой же стали должен быть клинок, чтобы его разрубить…»

С океана дул утренний бриз. Он дышал тёплой солью, гнал через лагуну мелкую волну и трепал волосы Бьянки, мчавшейся по белому коралловому песку. Она бежала топлес, в несуществующих бикини, и лишь самый последний ханжа не замер бы в восхищении при виде этого поющего, сверкающего, летящего тела. Маленькие, как у подростка, ступни оставляли цепочку узких следов, а бёдра танцевали куда изощрённей, чем требовали законы биомеханики для обычного бега. И, ах, как же отчаянно гнался за нею Песцов!.. Но почему-то его ноги по щиколотку увязали в том самом песке, над которым она пролетала, едва прикасаясь. Ветер бил в лицо, но не наполнял лёгких, морская соль лезла в горло. Вот под ногу попалось что-то колючее, Песцов рухнул в прибой и, глядя, как Бьянка исчезает среди пальм, истошно заорал на всю лагуну:

«Ну, погоди!..»

Семён судорожно рванулся, вынырнул из сна, разлепил глаза и… увидел Бьянку.

Хоть и не топлес в бикини, а совсем даже в джинсах — всё равно в полумраке палатки она выглядела сногсшибательно.

— Ну что, милый? — осведомилась она самым обыденным тоном, как будто, такую мать, ничего не случилось. — Никак кошмары замучили?

— Так. — Не здороваясь, Песцов сел, нахмурился, стал искать сигареты. — Вернулась, значит?