— Три дня.
— О, это чересчур долго, ей-Богу, чересчур! — воскликнул Артавазд, и его красивое лицо помрачнело. — И как же мы будем коротать эти три несносных дня?
— Как твоей душе угодно, — отозвался Меружан и погладил его по кудрявой голове.
Артавазд придвинулся к самому уху Меружана и прошептал:
— Если бы ты знал, как давно я не был на охоте, ты бы не поверил!
— И как давно, милый?
— С тех пор, как уехал из дома!
— И впрямь давно, тем более для тебя. Ты ведь, по-моему, любишь охоту.
— Еще как! Дома я чуть не каждый день ездил на охоту, иначе такое чувство, будто потерял что-то очень, очень хорошее.
Меружан добродушно расхохотался.
— Самвел, наверно, тоже любит охоту? — повернулся он к племяннику.
— Чуть не с пеленок! — ответил за сына отец. — Ему и десяти еще не исполнилось, а уж птицам нашего замка не было от него покоя. Не знаю, остался ли он и теперь верен своим старым привычкам...
— Я не так-то легко меняю свои привычки, — улыбнулся Самвел. — Охота — одно из самых любимых моих развлечений. И обернувшись к Меружану, спросил:
— Говорят, в этих местах по берегам Аракса очень много диких зверей?
— Да, очень много. Аршакиды, — ответил Меружан с насмешкой в голосе, — развели в своей вотчине только зверье. Болота не осушали, деревья вдоль реки не вырубали, лишь бы было место зверям и птицам, и те плодились в изобилии.
Отцу Самвела очень хотелось как-нибудь показать персидским вельможам, какой у него сын, чтобы они составили представление об его достоинствах. Пока нет возможности отличиться в битве, охота была самым подходящим случаем, чтобы Самвел блеснул своей отвагой.
Самвел догадывался о горячих желаниях отца и решил воспользоваться его настроениями. Он обратился к Меружану:
— Так вы твердо решили не трогаться с места еще три дня?
— Твердо. Прежде всего, звезды предсказывают несчастья в пути. И потом, мы дожидаемся нескольких полков. Они отстали, и о них ничего не известно.
— Значит, эти три дня нам придется, как верно заметил Артавазд, изнывать от скуки.
— Твой дядя этого не допустит, сынок, — вмешался отец. — Он устроит для тебя великолепную охоту на берегах Аракса.
— И для меня! — вмешался Артавазд.
— И для тебя, само собой, — улыбнулся Меружан. — Какая же без тебя охота!
— Шутки в сторону, — сказал Артавазд с наивной самоуверенностью юности. — Хочу показать этим персам, что такое настоящая армянская храбрость.
Последние слова он произнес по-армянски, метнув лукавый взгляд в сторону персидских вельмож.
Меружан рассмеялся и перевел слова юноши:
— Знаете, что говорит мой юный родич? Он хочет удивить вас своей храбростью. И я обещаю завтра устроить для него хорошую охоту.
— Увидим, завтра же увидим, — серьезно ответили персы.
— Но вы должны выставить против меня моих сверстников!
— Ну конечно. Мы прямо сейчас отказываемся мериться с тобой силами. Но в нашей армии достаточно юношей твоих лет.
Самвел больше ничего не говорил. Он считал, что уже достиг всего, чего хотел. Меружан приказал, чтобы на берегах Аракса начали приготовления к завтрашней охоте.
IV ЛОВУШКИ АРАКСА
И тогда один из сыновей Вагана по имени Самвел убил Вагана, отца своего.
Фавстос Бюзанд
Поистине удивительные ловушки расставляла в древности на своем пути река Араке, и поистине удивительны были причуды этого своенравного потока. С незапамятных времен Араке неустанно боролся со своими берегами, словно не мог мириться с тесным руслом, которое проложила для него своенравная природа. Араке любил простор, любил свободу, и узкое русло приводило его в ярость.
Вдоль берегов тянулись горные цепи; время от времени они подступали к ним вплотную, сжимая реку в узких и глубоких ущельях. Тогда ярость Аракса не знала границ. Пенясь и завиваясь в водовороты, он бился об утесы, рычал, выл, и в его ужасном грохоте, казалось, явственно слышалось: «Тесно... давит — задыхаюсь...».
Иногда тиски гор разжимались, они расступались и открывали перед Араксом широкое, просторное раздолье. Теперь уже не знало границ его своеволие. Вырвавшись из теснины, Араке, словно разъяренный дракон, ожесточенно заливал, захлестывал свои ровные, зеленые берега, бросался, словно пьяный исполин, то в одну, то в другую сторону и никогда не двигался по прямой.
Араке не умел пользоваться своей свободой разумно. То, раскинув могучие руки, он обхватывал кусок суши, сжимал в кольце своих прохладных объятий, превращал в остров и до поры до времени с ребяческой привязанностью холил и лелеял свою игрушку. Остров рос, покрывался зеленью, на нем появлялись кустарники и расцветали цветы. Птицы небесные вили там гнезда, и дикие звери выводили своих детенышей. Остров был как бы роскошным букетом, которым тешился Араке и украшал, словно щеголеватый юноша, свою гордую грудь. То вдруг, наскучившись этим, он вздымал пенистые валы, и они с яростным ревом в считанные минуты поглощали, скрывали под водою прелестное украшение Аракса, не оставив от него даже следа.
Царь армянских рек обходился с созданными им островами, как царь армянской страны — со сложившимися внутри нее нахарарствами.
В самом деле, Араке как бы повторял историю своей страны. Когда хитрый перс и коварный византиец, сближаясь, теснили Армению, ее протест, ее сопротивление были безграничны, и она пускала в ход все силы и всю энергию, чтобы освободиться от гнета. Но когда эти два исполина переставали действовать сообща, их единство нарушалось, и Армения обретала свободу, она переключалась на внутренние распри и уничтожала свои нахарарства, как Араке пожирал, поглощал зажатые в своих объятьях островки.
На одном из таких островов и должна была состояться в тот день охота. Остров назывался «Княжий» — когда-то один из сюнийских князей привез туда диких зверей, и с тех пор они невозбранно плодились и размножались на этом кусочке суши.
Солнце едва взошло, когда охотники двинулись в путь. Утро было тихое и прохладное. Даже красный ветер, который иногда дул в тех местах, нес с собой красный песок с берегов Аракса и наполнял воздух грозным багровым туманом — даже этот зловещий ветер не дул в то утро. Все сулило прекрасный безоблачный день.
Дорога, вплоть до самого берега, шла сквозь густые заросли пышной зеленой травы. До войны здесь паслись кони князя Нахичеванского, а теперь — кони персов и другой их вьючный скот. Кое-где возвышались голые, обезображенные дождем и ветром остроконечные скалистые холмы, которые, казалось, продолжают существовать только для того, чтобы показать прохожему, какую жестокую шутку ^сыграло с ними время. За долгие века дожди смыли их мягкий земляной покров и оставили только твердый, окаменевший остов. Вот вдали виднеется целый караван верблюдов. Горбатые, с изогнутыми шеями, они вереницей стоят или, вернее, почти висят в воздухе. Вот в другой стороне выстроились, вздымаясь к небесам, несколько башен. Все они стоят на тонком, выветрившемся подножии, и невольно кажется, что стоит подуть ветру, и все рухнет. Вот чуть подальше вырисовываются страшные очертания человеческих фигур, словно перед вами статуи окаменевших исполинов. А вот свившийся в кольца дракон, он поднял чудовищную голову, разинул грозную пасть и готов проглотить прохожего. Некогда в этих краях жили, говорят, переселенные в Армению пленные «дракониды», теперь от них остались только окаменевшие скелеты.
Это была заколдованная, застывшая каменная страна. По ней медленным мерным шагом ехал конный отряд охотников.
Они доехали до бурливой речки Нахичеван, которая с шумом билась о свое каменистое ложе и быстро мчалась вперед, впадая затем в Араке. Здесь природа выглядела иначе. Вдоль реки росли плакучие ивы, низкорослые шелковицы и дикий кустарник; они сплелись между собой и образовали живую изгородь, пробраться сквозь которую было почти невозможно.
За нею простирались плодовые сады горожан. До войны эти дивные кущи были так ухожены, что вполне оправдывали древние легенды, гласившие, что садоводство стало известно армянам с того самого дня, когда Ной насадил на склонах Арарата первый на земле сад. Отборный виноград Гохтанской земли тяжелыми, сочными гроздьями рдел и наливался сладким соком под животворными лучами армянского солнца. Это он дарил людям тот благородный нектар, который вдохновлял знаменитых певцов Гохтанской земли. А ныне осыпавшиеся, источенные червем кисти выглядели так, будто их побил неслыханной силы град. Это столь тягостное для души и глаза опустошение было делом рук персидских войск. До войны здесь весело смеялись, выглядывая из ветвей, краснобокие яблоки, румяные, словно щечки юных девушек, а степенные груши пригибали к земле густолиственные ветки и, казалось, приветствовали прохожих чинными поклонами. Ныне ветви тоже склонились до земли, ныне тоже свисали засохшие сучья. Но это было делом безжалостных рук алчных персидских захватчиков. До войны золотистые персики скромно скрывались за огромными абрикосовыми деревьями, которые брали их под свое широкое, густолиственное покровительство. А ныне иссохшие от жажды абрикосовые деревья сбросили свой богатый зеленый наряд и выглядели так жалко, словно настала глубокая осень. Не было заботливого садовника, чтобы утолить их жажду, спасти от безвременной гибели.
