— Я пойду к своему плененному народу, Меружан, и никогда не расстанусь с ним. Пастырь должен быть со своей паствой и положить жизнь за нее.
Это были последние слова несчастного старца. Со слезами на глазах он повернулся и, опираясь на посох, неторопливо пошел прочь из персидского стана. Потом вышел на Арташатскую дорогу и направился в расположение другого персидского войска, туда, где у моста Таперакан персы держали в плену его народ.
Протест старика и его самоотверженность произвели на всех глубокое впечатление. Ему даровали свободу, а он отверг ее; он не пожелал расстаться со своей паствой, он предпочел разделить с нею в плену и на чужбине все муки изгнания. Никакой другой удар не был бы болезненнее для сердца Меружана, нежели презрение, с которым непреклонный старец отказался от предложенной ему милости. Именно поэтому Меружана охватила после ухода Звиты какая-то беспокойная растерянность; казалось, он только теперь почувствовал, что его отравленные стрелы уже в самом начале задуманного дела ударяются о неприступные утесы и, отскакивая, попадают в него самого.
Не менее неприятно поражены были и жрецы. Один из них заметил:
— О доблестный Меружан, ты напрасно позволяешь этим одетым в черное дьяволам следовать за своим народом. Там, в Персии, они очень затруднят пашу задачу.
— Да, они будут постоянно поддерживать народ в его заблуждении, — подхватил второй жрец. — Церковников следовало бы совершенно отделить от их паствы и оставить здесь, дабы не мешали нам в Персии.
Меружан был крайне самолюбив и не выносил никаких замечаний на свой счет, даже если поступки его давали для того все основания. Он оборвал жрецов:
— Если в Персии они будут мешать нам, если будут подстрекать свой народ упорствовать в христианских заблуждениях — у царя Шапуха нет недостатка ни в тюрьмах, ни в палачах. Ничего не стоит за несколько минут заживо похоронить их в каком-нибудь подземелье и тем навсегда заткнуть им рот. Оставив же их здесь, мы, без сомнения, осложним дело в Армении. Ведь мы и здесь должны заставить людей отречься от христианства и принять святую персидскую веру. Потому-то я и постарался выловить возможно больше армянских церковников и держать их у себя на глазах.
Меружана поддержали Айр-Мардпет и Ваган Мамико-нян, отец Самвела. Они тоже утверждали, что прежде чем сломить церковь, надо сломить церковников, как чтобы завладеть стадом, надо сначала схватить пастуха.
— Так зачем же ты хотел даровать свободу этому еврейскому священнику? — спросил Самвел.
— Он очень влиятельный человек, — ответил Меружан. — Народ чтит его как святого. Если его оставить со своим народом, он будет постоянно поддерживать среди паствы настороженность к нашим начинаниям. А его смерть (если обстоятельства вынудят нас пойти на это) еще более разожгла бы пламя веры. Он стал бы мучеником, самое имя его неизгладимо запечатлелось бы в памяти народа, и эта память вечно воодушевляла бы его одноплеменников. Есть люди, смерть которых опаснее их жизни. Он как раз из таких людей.
Самвел ничего не ответил, и Меружан принял его молчание за согласие. Но опечаленный юноша думал совсем о другом: «Как досконально изучили эти люди науку зла... Как далеко заглядывают они, совершая свои злодейства»...
Разговор перешел на другое, когда Айр-Мардпет повернулся к Меружану:
— Любопытно, до каких мест довезли сейчас армянскую царицу. Что-нибудь об этом знаешь?
— Знаю, — отозвался Меружан заметно изменившимся голосом, и по лицу его прошла сумрачная тень. — Они должны уже миновать Экбатану, потому что едут короткой дорогой.
Айр-Мардпет заметил замешательство Меружана и тут же пожалел о своих словах. Вспомнив об армянской царице, он тем самым напомнил Меружану и о любимой Ормиздухт: они ехали в Персию вместе, вернее, их вместе увозили в Персию. С ними увозили и обломки разбитого сердца Меружана, его оскорбленные, униженные чувства...
Печаль Меружана заметил и Самвел и решил немного отвлечь и развлечь его. Он знал нрав своего дяди, знал, что развеселить его можно только разговорами о ратных делах, тем паче, когда они идут удачно.
— Одно меня удивляет, дорогой дядя, — сказал он. — Пленных у вас все-таки очень мало в сравнении с числом разрушенных в опустошенных городов и сел — ведь они попадались мне всю дорогу.
— Твое замечание совершенно справедливо, дорогой Самвел. Наши полки двигались крайне медленно, а наши полководцы оказались довольно беспомощны в условиях армянской земли. Прежде чем мы подходили к городу или деревне, жители успевали покинуть их. Мы предавали все огню и шли дальше. А люди, узнав заранее о нашем приближении и заранее покинув свои жилища, укреплялись высоко в неприступных горах. В долинах и на плоскогорьях мы, правда, добились больших успехов, но в горах наши воины, как выяснилось, никуда не годятся.
При последних словах он выразительно посмотрел на персидского военачальника Карена; тот слушал с явным неудовольствием.
— Так значит, вы почти не углубились в горы? — спросил Самвел.
— Это было слишком трудно: я не хотел зря губить войско царя царей. Мне дорога каждая капля крови каждого персидского воина, а в горах армяне дрались не только оружием, но и камнями, палками, и не только мужчины, но и женщины. Их неистовство особенно обескураживало нас. Поэтому я ограничился равнинными областями и старался не особенно углубляться в горы.
— А в каких горах укрепились эти беглецы?
Меружану было очень приятно внимание племянника: в
этом он видел особое одобрение и был весьма доволен. И он начал подробно знакомить Самвела с положением страны. Рассказал, где и что произошло в последнее время, в каких местах сосредоточены главные армянские силы. Из его слов стало ясно, что кое-где персы потерпели сильное поражение, а во многие места так и не смогли вступить вовсе.
— Мы добились большого успеха в Айраратской области. И вообще во владениях Аршакидов, — сказал Меружан.
«Ну да: они остались без хозяина... не было ни царя, ни царицы». — подумал Самвел и со смехом заметил:
— И, конечно, сожгли беззащитные города!
— Надо было, дорогой Самвел. Как-нибудь в другой раз я объясню тебе, почему это было необходимо.
— Понимаю... — сказал Самвел, и голос его дрогнул. — Да, мы еще поговорим об этом...
Вагану Мамиконяну не очень нравился чересчур откровенный разговор Меружана с его сыном и, будь хоть какая-нибудь возможность, он предостерег бы Меружана. Но как навлечь подозрения на собственного сына, о котором он, к тому же и сам ничего толком не знал и всего лишь терзался смутными догадками?
Разговор прервался сам собою, когда вошли слуги и начали подавать обед.
Персидские полководцы не отказываются от привычных удобств даже в походах и па лагерных стоянках окружают себя всеми теми наслаждениями, к которым привыкли дома. Воздержанность и суровая военная простота им не знакомы. Меружан, воспитанный в привычках истинного воина и военачальника, был неприхотлив, но, следуя персидским обычаям, перенял все тонкости их уклада и обихода. Другого выхода у него просто не было: он поддерживал с персами самые тесные отношения.
Толпа богато одетых молодых слуг прислуживала гостям. Вся посуда была золотая и серебряная. И сколько бы наслаждения не доставляли изысканные яства, еще больше удовольствия доставляло великолепное убранство трапезы. Во всем видны были утонченность и доходящая до чрезмерности расточительность.
За каждым гостем стоял мальчик с венком на голове, с серебряным кувшином в одной руке и серебряной чашей в другой, и подавал гостю ароматный нектар. Перед шатром стояли музыканты, играли и пели не переставая.
Обед затянулся. Юный Артавазд сидел как на иголках, и изнывал от скуки и нетерпения. Пылкого юношу не привлекали ни песни, ни сладкие звуки музыки — на уме у него было совсем другое. И первым об охоте заговорил он: ему прощалась любая дерзость.
— Дядя Меружан, — сказал он, — сколько дней пробудет здесь ваше войско?
