Это был Самвел, сын Вагана Мамиконяна.
Помещение, в котором он находился, предназначалось для приема гостей. Пол покрывали толстые пушистые шерстяные ковры, по углам были расставлены тяжелые и легкие копья, пики, дротики и огромные железные булавы, украшенные инкрустацией и чеканкой по золоту. Со стены, у которой стояла тахта, свисала огромная тигровая шкура (хищника убил на охоте сам князь, когда ему было всего восемнадцать лет). Шкура была увешана оружием. Там были колчан со стрелами, изогнутый лук, секиры на длинных железных рукоятках, легкий щит из прозрачной верблюжьей кожи и тяжелый щит — стальной, весь угыканный крупными шипами, шлемы с острой, как копье, верхушкой, шлемы, украшенные пышными султанами, кольчуга, толстый медный нагрудник, в центре которого свивал свои кольца чеканный дракон, всевозможные клинки — мечи, кинжалы, сабли — короткие и длинные, прямые и изогнутые, с одним лезвием и обоюдоострые; их ножны были сплошь в золоте и серебре, а рукояти — в драгоценных каменьях; булат многих клинков был отравлен.
Комната походила скорее на оружейную палату, чем на зал для приемов: молодой князь любил окружать себя оружием, столь близким его сердцу. Единственным напоминанием о назначении этих покоев были убранные с редким великолепием тахты вдоль стен — они предназначались для почетных гостей.
Все двери были заперты изнутри, и пурпурные занавеси с тяжелыми золотыми кистями плотно закрывали окна. Открыта была лишь дверь в опочивальню. У двери, положив обе руки на рукоятку кинжала, стоял человек в легкой одежде гонца: короткий нагольный тулуп, поверх него широкий кожаный пояс, который захватывал часть груди и низ живота, чтобы при быстрой скачке не растрясти внутренности. Узкие кожаные штаны были пристегнуты к кожаным же ноговицам. На ногах была легкая и бесшумная обувь, сплетенная из конского волоса, на голове — круглая войлочная шапка, обвязанная куском шелка, концы которого, обмотанные вокруг шеи, развевались на широкой спине. Ему было от силы лет тридцать пять, но в короткой курчавой бороде уже поблескивала седина. Лицо, смуглое от природы, было выдублено к тому же непогодами и палящим солнцем. Сумрачное выражение этого мужественного лица несколько смягчали живые блестящие глаза.
— Значит, письма с тобой не дали, Сурен? — продолжал расспрашивать молодой князь.
— Не дали, господин мой, — ответил гонец. — Боялись, как бы по дороге не перехватили. Я и сам-то — как живое письмо — еле добрался до моего господина. Я рассказал все, теперь вы все знаете...
— Но ты так и не объяснил толком, Сурен, — взволнованно воскликнул князь, — что же толкнуло моего отца отречься от нашей веры и взяться за такое постыдное дело... Или этот злодей Меружан лишил его разума? Я-то знаю этих Арцруни... Как-никак родственники... За славу, за власть и почет от всего святого отрекутся... Но отец! Не таков был мой отец... он обманут!
При последних словах голос молодого князя дрогнул, он провел рукой по лбу и поник в горестном раздумье. Сурен смотрел на него с глубоким состраданием. Когда княжич снова поднял голову, Сурен сказал:
— Его не обманули. Но с того дня, как вашего дядю привезли в Тизбон и царь Шапух предал его страшной смерти, ваш отец стал добиваться должности спарапета. Шапух пожаловал его в спарапеты, а ваш отец исполнил волю Шапуха.
— Тогда понятно... — прошептал молодой князь. — Но расскажи, Сурен, как погиб мой дядя.
Гонцу было очень нелегко рассказывать о гибели славного героя: ведь он был из числа его телохранителей и столько лет бок о бок с ним сражался в походах. Но юноша повторил просьбу, и Сурен начал свой рассказ:
— Вам известно, господин мой, каким обманом царь Шапух заманил в свою столицу царя Аршака и вашего дядю. Царя заковали в цепи и бросили в крепость Ануш 1в Хузиста-не, — об этом я вам уже говорил. Потом Шапух велел привести на суд вашего дядю. В тот день на площади перед дворцом Шапуха, где он вершил суд и расправу, яблоку упасть негде было. Я тоже там был. Когда вашего дядю поставили
'Крепость Ануш, связанная с именем красавицы Ануш (буквально «сладостная»). На самом деле крепость называлась «Анхуш», т. е. «крепость забвения», так как даже упоминать имя пожизненно заключенного в ней было навсегда запрещено. Фавстос Бюзанд называет ее еще Андмишт, что означает «навсегда». О крепости упоминают также византийские хронисты.
перед Шапухом и его приближенными, царь смерил его взглядом, увидел, какого он маленького роста, и презрительно усмехнулся: — «Так что ты, выходит, столько лет губил персов? Так это ты так долго причинял нам беспокойство?» — «Да, эх0 я», — смело ответил спарапет. — «Порождение лисицы! — воскликнул в ярости Шапух, — Лисьей смерти велю предать тебя — из собственной шкуры выскочишь».
И дядя ваш так ответил на эту страшную угрозу: «Сейчас ты увидел, что я невелик ростом, и презираешь меня. Неужто за столько лет не разобрался, какой мерой меня мерить? Ведь до нынешнего дня львом я тебе казался! Что же теперь стал вдруг лисицей? Слушай же, царь: я тот самый Васак Мами-конян, который был великаном, ибо одной ногой попирал одну гору, а другой — другую. И когда я переносил тяжесть на правую ногу — одна гора под моей пятою уходила в землю, а когда на левую — уходила в землю другая гора». — «Это какие же горы ты загонял под землю?» — спросил Шапух. — «Одна гора — ты, другая — император византийский! Пока армянские князья были едины между собой и с царем армянским, пока мы хранили заветы Нерсеса, нашего пастыря, десница божья была с нами, и мы не раз давали урок врагам нашей страны — и тебе тоже, о царь. Но едва междоусобицы наха-раров предали нашего царя в твои руки — мы сами уготовили себе гибель... А теперь делай что хочешь — я готов».
Народ, заполнивший площадь, дивился смелости вашего дяди. И сам Шапух был удивлен и воздал хвалу его смелости. Но потом приказал умертвить его, содрать кожу, набить сеном и отправить в крепость Ануш. Там поставлен он, в знак поношения, перед закованным в цепи царем Аршаком, и с тех пор не высыхают слезы нашего несчастного государя, ибо перед его глазами вечно стоит его храбрый и верный полководец.
Выслушав эту горькую повесть, юноша поднес платок к глазам, стараясь скрыть слезы.
— Он жил как герой и умер как герой! — воскликнул молодой князь. — Мушег, его сын, может гордиться и жизнью отца и его смертью! А я... мне чем гордиться?! Вечный позор будет отныне моим уделом! Мой отец, польстившись на спарапетство родного брата, стал подлым орудием в руках Шапуха, убийцы брата... и теперь идет с персидским войском, чтобы залить Армению кровью.. . О я несчастный!.. Чем, чем смыть мне этот позор?
Первые лучи солнца упали на пурпурные занавеси, и комнату залило багряным светом. Юноша был неприятно удивлен, когда заметил, что уже рассвело. Обратившись к гонцу,
он сказал. г-р
— Благодарю тебя, Сурен. Я не забуду твоих заслуг. 1е-
перь уходи, пока в замке еще спят. Понадобишься я позову. Сурен поклонился до земли.
_Ты, конечно, поживешь пока у себя дома? — спросил князь.
_Нет, господин мой. Я дал клятву не видеть ни жены, ни
детей до тех пор...
Сурен не договорил, но молодой князь понял, что тот’ хотел сказать. Доблестный и преданный воин! Целых пять лет он не был на родине, ибо служил в армянской коннице в Персии, участвовал во многих походах на кушанов, теперь вернулся, наконец, на родную землю, и родное селение Хорни было недалеко от замка, но он не хотел переступить порог своего дома, ибо отдал себя делу, которое было ближе его сердцу, чем жена, дети, родные и близкие.
— Где же ты будешь жить?
_3 Аштишатском монастыре. Там меня никто не знает,
буду жить как чужестранец. Я и коня своего там оставил.
Юноша встал, запахнулся плотнее в накидку и направился в опочивальню. Сурен последовал за ним. Князь подошел к своему ложу и отогнул разостланный перед ним ковер. Потом нажал едва заметную пружину. Одна из досок пола поднялась, под нею открылось квадратное отверстие.
