— Тебе ведь знаком этот ход? — повернулся он к Сурену. _Неужто нет, господин мой?! — отозвался тот с особым

чувством. — Эта комната была опочивальней погибшего спара-пета Васака. Я еще мальчишкой подметал пол в этой комнате...

Сурен вырос в замке. Он был из крестьян вотчины Ма-миконянов и с малых лет был взят в услужение в замок, как отрок сметливый и чистоплотный, а со временем, когда стал достаточно умелым, получил должность сенекапета, начальника над всеми слугами в замке.

Молодой князь взял с окна огниво, кремень и трут и стал высекать огонь. Посыпались искры, трут затлел. Самвел зажег серную спичку, а от нее клубок вощеной бечевки и дал Сурену.

— Ну, иди.

Сурен еще раз молча поклонился и, перекрестившись, спустился в квадратный лаз, такой узкий, что в него едва мог протиснуться один человек. Юноша опустил за ним дверцу и

прикрыл ее ковром.

Под замком было множество подземных ходов и переходов, которые, подобно сети лабиринта, тянулись в разных направлениях. Главные покои — те, в которых жили владельцы замка, — имели свои особые тайные ходы, которые соединялись в глубинах подземелья и сообщались таким образом между собой и с внешним миром.

IV В УМЕ САМВЕУУА ЗРЕЕТ НЕЯСНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

Самвел вернулся в зал для приемов.

В это утро в просторном, великолепно убранном помещении его словно что-то душило. Молодой князь подошел к окну, отдернул тяжелый занавес и распахнул створку; ему хотелось впустить хоть немного свежего воздуха. Потом отпер дверь, чтобы мог войти слута. Но вместо слуги вбежала собака — красивая борзая с отливающей золотом шерстью. Умное животное, видимо, караулило у дверей, дожидаясь, пока откроют. В поджаром выхоленном теле борзой, казалось, можно было разглядеть каждую косточку. На стройной шее был серебряный ошейник. Борзая подбежала к хозяину, поднялась на задние лапы, уперлась передними ему в грудь и как-то особенно умильно стала заглядывать в глаза, пытаясь понять, отчего он так печален. Юноша ласково потрепал ее по голове, погладил уши и изящно вытянутую морду; борзая, утешенная этой лаской, отошла в угол и легла, не спуская преданных глаз с обожаемого хозяина, который все ходил и ходил из угла в угол медленными неверными шагами.

В душе его бушевала буря, молодая кровь кипела. Чем больше думал Самвел о грядущих испытаниях отечества, тем большие размеры обретали в его глазах и само зло и его последствия.

Армения оказалась покинутой и беззащитной.

Царь Аршак томился в оковах в Персии, в зловещей крепости Ануш. Наследника престола, царевича Папа с женой Зарман-духт и детьми, Аршаком и Вагаршаком, насильно удерживали в Константинополе. Царя держал на чужбине Шапух, наследника — византийский император Валент. Первосвященник Армении Нерсес Великий ¹, могучий заступник земли армянской, по

'НерсесВеликий, по свидетельству историков Ф. Бюзанда, так и М. Хоренаци был отравлен царем на пиру. Однако данное Бюзандом описание кончины католикоса («И войдя в свои покои, он распахнул подрясник и показал около сердца посиневшее место величиною с хлебец» и далее «кровь хлынула сгустками из его рта и текла почти два часа») заставляет усомниться в виновности царя Папа, которую последний решительно отрицал; по-ви-димому, Нерсес умер от потери крови после легочного кровотечения.

приказу того же императора томился в ссылке на необитаемом острове Патмос. Армения осталась без защитников: двух ее оплотов — главы государства и главы церкви — не было с нею. Император Византии с одной стороны и царь Персии — с другой, словно два алчно разверзших пасти дракона, соперничали между собой, кто скорее проглотит оставшуюся без защиты страну.

Именно эти горестные раздумья породили бурю в душе Самвела, и он с ужасом предугадывал великие испытания и надвигающуюся гибель своей родины.

С другой стороны, он видел междоусобицы, раздиравшие армянских феодалов: одни хотели признать верховную власть Византии и выплачивать дань ромеям, другие предпочитали признать верховную власть Персии и платить дань персам. Нахарары, выступавшие за независимость Армении и ее самостоятельную государственность, были охвачены унынием и отчаянием, ибо не знали, как спасти страну от неизбежной гибели. Не было никого, кто сплотил бы их — не было ни царя светского, ни царя духовного.

Зато были предатели.

И этими предателями оказались представители двух самых могущественных нахарарских домов Армении: Ваган Мамиконян и Меружан Арцруни. Один был отец Самвела, другой — дядя, брат матери. Оба отреклись от христианства, оба перешли в персидскую веру и стали в руках царя Шапуха страшным орудием уничтожения всего, что было святого, что было заветного для Армении.

Это повергло юношу в ужас и одновременно наполнило его неизъяснимым бешенством. «Мой отец идет сюда с персидскими жрецами, — думал он с горечью, — ив помощь себе ведет персидское войско... идет уничтожить наши церкви, наши школы, нашу литературу... идет, чтобы превратить нас в персов... идет рука об руку с Меружаном... Государственность нашу уже уничтожили, теперь хотят уничтожить наше национальное лицо, нашу религию... Отныне мы вынуждены будем говорить по-персидски, молиться по-персидски... И мой отец станет соучастником такого злодеяния и навлечет вечное проклятие на род Мамиконянов!».

Губы Самвела побелели, колени подогнулись, в глазах потемнело; он с трудом добрался до тахты и опустил отяжелевшую голову на подушки. Сжимая ее руками, он долго пребывал в каком-то лихорадочном возбуждении. Неясные мысли, словно темные туманные смерчи, клубились в его воспаленном мозгу. Вдруг он содрогнулся всем телом и снова вскочил на ноги, говоря сам себе:

«В роду Мамиконянов родятся изменники... Но рождаются и герои! Когда мой дядя Вардан с царевичем Тиритом восстали против царя Аршака и направились за помощью к царю Шапуху — разве не мой же дядя Васак догнал их, преградил путь и убил и Тирита и своего брата?! Его рука не дрогнула, проливая родную кровь, ибо брат изменил своему царю и своей отчизне... А что же я?»

Последние слова словно обожгли ему губы; Самвел не смог договорить. Он снова бросился на тахту и, закрыв лицо руками, горько зарыдал. «О отец мой... отец мой...», — повторял он, и слезы ручьями лились из его глаз.

Он любил своего отца, любил горячей и искренней сыновней любовью. Но он любил и свою родину! Молодой князь был воспитан в духе беззаветной сыновней любви — к родине и только потом — к родителям.

Дверь отворилась. Неслышно ступая, в комнату вошел юноша, бросил взгляд на молодого князя и застыл у стены, как вкопанный.

Он производил впечатление щеголеватого и балованного слуги, приближенного к особе хозяина. В одежде юноши сочетались все цвета радуги: яркой была легкая головная повязка, надетая поверх маленькой круглой шапочки и закрывавшая правую бровь, в то время как левая бровь и часть лба оставались открытыми; ярким золотом отливали длинные кудри, рассыпанные по плечам; яркий пояс из виссона мягкими складками перехватывал несколько раз тонкий стан, и концы его свободно свисали до колен; ярки были кафтан, жилет, даже шаровары, которые мелкими складками спускались до колен и, перехваченные яркими ноговицами, спадали поверх них до щиколотки. Яркой была и обувь, плетеная из разноцветных шелковых нитей и придававшая походке кошачью мягкость и бесшумность. В левом ухе была серебряная серьга — знак принадлежности к личному штату князя.

Молодой слуга глядел на своего господина в полной растерянности. В его красивых голубовато-зеленых глазах застыло несколько насмешливое изумление. Он терялся в догадках, с чего это вдруг хозяин проснулся в такую рань и вышел из опочивальни не умывшись, не одевшись; не в его привычках было вставать так рано. Слуга посмеивался про себя: видно, всегда веселому и беспечному молодому князю тоже легла, наконец, на душу сердечная кручина, раз он так невесел, лежит ничком, головы не поднимает, словно оплакивает кого-нибудь. Так он по-своему объяснял себе неожиданное зрелище.