Говорили и жрецы. Их разговор касался предметов более практических: обсуждалось, когда для войска всего удобнее сняться с места и двинуться в Персию. По расчетам магов надо было переждать три дня, ибо расположение светил не благоприятствует путешествиям. Меружан верил не только в астрологию, но даже и в чародейства, более того, считал себя достаточно сведущим в этих занятиях. Он был совершенно согласен с жрецами и настаивал на том, чтобы обязательно переждать неблагоприятные дни. Насколько верны были эти астрологические предсказания — дело другое, однако Самвелу были бы как нельзя кстати эти три дня. Вот почему его хмурое лицо мало-помалу просветлело.
Вдруг у входа в шатер послышался шум, который привлек внимание гостей.
— Ради всего святого, пустите меня к Меружану! — горестно молил какой-то человек, но слуги оттаскивали его от входа.
Услышав шум, Меружан велел впустить просителя, и перед ними предстал почтенный старец в черном одеянии священнослужителя. Он смиренно поклонился, оперся на свой посох и остановился у самого входа. Аицо старца выражало безутешную скорбь, глаза горели гневом, но в них читалась и безнадежность; весь вид его без слов говорил, что он лишился всего самого любимого и дорогого. Длинная волнистая борода, раздвоенная, как принято у евреев, спускалась до самого пояса; по ней было видно, что вошедший священнослужитель — не армянин. Преждевременная седина покрыла серебром его голову, в то время как в бороде она только пробивалась. Весь облик старца дышал особой величавостью и производил сильное впечатление.
— От самого Арташата я шел сюда сквозь унижения, чтобы увидеть тебя, Меружан, — заговорил он со смирением, сквозь которое прорывался гнев. — Я шел сюда, чтобы, уповая на твое великодушие, обратить к тебе свои мольбы. Уже неделю я в твоем войске, но до сих пор мне чинили препятствия, и я не мог обратить свой голос к твоему милостивому слуху. Приклони же свой слух к мольбам престарелого страдальца, о доблестный Меружан.
— Кто ты? — спросил Меружан, внимательно вглядываясь в старика, стоявшего перед ним, как воплощение протеста.
— Я — Звита, духовный глава евреев Арташата; свой сан я принял от Нерсеса Великого. Моя паства, как и остальные евреи Армении, — потомки пленных, переселенных из Иудеи. Гостеприимная Армения так радушно, так человечно приютила нас, что мы забыли свою обетованную родину, святую и заветную для каждого иудея, забыли свою богоданную религию, в которой высший залог и жизни и спасения для каждого иудея, забыли и свой язык, на котором Моисей записал священные заповеди Иеговы. При царе Трдате стараниями Григория Просветителя мы приняли христианство и тем самым совершенно слились с армянами. С тех пор мы живем в стране Армянской как подлинно коренные ее жители, пользуемся равными правами с армянами, любим эту страну и отнюдь не ощущаем себя здесь чужими. Мы радуемся радостями Армении и печалимся ее печалями...
Он перевел дыхание и продолжал.
— Счастье и благоденствие не обходили нас своей благосклонностью, и наши житницы полны всеми благами мира. Мы способствовали процветанию торговли, мы способствовали процветанию ремесел. Но ты, о Меружан, беспощадной рукою разорил наше новое гнездо, которое мы свивали по веточке столько веков, которое давало нам безмятежный и безопасный приют. Ты сравнял с землею многолюдные и цветущие города, прославленные своими несметными богатствами во всем мире. Ты не пощадил даже Ван, свой собственный город, где гонимые сыны Израиля вкушали столь полное счастье при твоих праотцах. Против этой жестокости вопиют перед престолом Всевышнего души твоих блаженной памяти предков, восстает против нее и старик-священник, который, обливаясь горькими слезами, изливает ныне свою скорбь, хотя душа твоя и закрыта для нее, как бесчувственный камень, о доблестный Меружан!
Он снова на мгновение замолчал. Самвел слушал, с трудом скрывая беспокойство. Остальные смотрели на смелого старца с негодованием и знаками убеждали Меружана, чтобы он пресек дерзкие речи. Но Меружан позволил старику продолжать.
— Да, наши предки были приведены в Армению как пленники, но здесь они обрели счастье. А теперь ты уводишь нас в новый плен, в новую, неведомую страну. Правда, плен и гонения всегда были уделом сынов Израиля с тех пор, как они томились в египетском плену во власти фараонов, а потом, угнанные в Вавилон, терпели притеснения от ассирийцев. Долго, очень долго предки наши сидели и плакали па реках вавилонских и развешивали на ивах близ Евфрата свои священные свитки, оплакивая Сион и потерянный Иерусалим. Они долго и тяжко томились в изгнании, пока Кир, божественный владыка Персии, не освободил их из плена, вернул на родину, и Иерусалим снова обрел прежнюю славу и величие. Это дославное деяние связало нашу историю с историей персидских царей, которую украшают своим блеском и высокие добродетели Кира и его приснопамятное великодушие. Ты же, Меружан, ты навечно запятнаешь светлую память персидских владык, если снова уведешь в плен наш народ. Мы слыхали, что ты ведешь нас в далекий Исфаган. Что ж, веди, но мы не забудем Армению, нашу вторую родину. Мы сядем с нашими детьми там, у берегов исфаганских рек, и как некогда сыны Израиля на реках вавилонских, развесим на ивах Исфагана наше Святое Евангелие и будем оплакивать Арарат — наш священный Сион, будем оплакивать Араке — наш священный Иордан, будем оплакивать Арташат — наш священный Иерусалим! И оплакивая, будем проклинать человека, который изгнал нас с нашей второй родины...
Последние слова, будто молния пронзили окаменевшее сердце Меружана. Он вздрогнул, смутился и долго не мог найти слов для ответа. Гости тоже молчали, но нетерпеливо переглядывались: все ждали, что он прикажет отрезать дерзкому язык или вообще обезглавить бесстрашного обличителя. Велико было всеобщее изумление, когда Меружан ответил неожиданно мягко:
— Я исполняю высочайшее повеление царя царей Персии, о достопочтенный Звита. Слуги должны повиноваться своему господину, — так велит Евангелие, именем которого ты взываешь ко мне. Зачем же так немилосердно порицать меня?
— Да, Меружан, мое Евангелие, которое не так давно было и твоим, учит слуг повиноваться своим господам. Но ты из тех слуг, которые пользуются уважением и полным доверием своего господина. И если по твоему повелению все евреи, захваченные тобою в плен, вернутся домой — царь Шапух не станет гневаться; как знать, может быть, он даже поблагодарит тебя. Я взываю к твоему милосердию, Меружан. Смилуйся над моим несчастным народом, почти священную память Авраама, Исаака и Иакова, услышь мольбы старика-священника, который со слезами взывает к твоему великодушию. Даруй свободу пленным — и ты станешь вторым Киром, и еврейский народ Армении будет вечно благословлять твое имя!
— Все это прекрасно, достопочтенный Звита, — ответил Меружан с какой-то особенной ласковостью, в которой читалась и вся глубокая горечь его сердца. — Я охотно исполнил бы твою просьбу, но моему государю нужен твой народ. Исфаган и окрестные земли безлюдны. Мой повелитель желает заселить эти места народом, на который можно положиться. А евреи — народ не только трудолюбивый, но и верный. Мы переселим вас туда, и вы станете жить в Исфагане столь же счастливо, как до этого в Армении. И как теплое армянское гостеприимство заставило вас забыть Иудею, так и теплое персидское гостеприимство заставит забыть вашу вторую родину, Армению — если вы примете персидскую веру, как здесь приняли армянскую.
— На это не надейся, Меружан! — воскликнул старец в сильнейшем негодовании. — Если иудеи меняют веру и переходят в христианство, в этом нет ничего удивительного, ибо они всегда ждали Христа — своего Мессию. Но обожествлять солнце и поклоняться огню евреи никогда не станут!
Оба жреца задрожали от гнева, и на их лицах выразился гнев, уже готовый поразить самоотверженного старца. Ответ Меружана предотвратил вспышку.
— Это — дело будущего, достопочтенный Звита, — сказал он, — и я не собираюсь спорить с тобой. Но не стану скрывать: как ни приятно было бы исполнить твою просьбу, интересы страны моего государя важнее, нежели твои слезы. Я много слышал о тебе, знаю, как любит тебя твой народ. И я дарую тебе свободу — тебе одному, но не твоему народу. Иди куда душе угодно; никто не посмеет отныне притеснять тебя. Иди, ты свободен, Звита.
