— Ах, если бы ты хоть раз попался на глаза царю царей! — мечтал он вслух. — С таким лицом, с такой фигурой, с такой осанкой... — да он тут же поставит тебя во главе всей армянской конницы!
Эти слова были так неожиданны, что Самвел сразу очнулся и решил не отступать от намеченной роли, чтобы не выдать себя.
— Мне пока слишком рано занимать такие высокие посты, дорогой отец, — ответил он с принужденной улыбкой.
— Ты чересчур скромен, Самвел. Но взгляни на себя глазами отца — и это не покажется тебе преждевременным. Стоит тебе хоть раз появиться при дворе, и ты покоришь всех; стоит тебе хоть раз принять участие в конных ристаниях на главной площади Тизбона, а царю Шапуху кинуть на тебя хоть один взгляд из высоких окон своего дворца — и самые смелые упования твоего отца тут же сбудутся!
— Откуда тебе известно, дорогой отец, что я силен в конных ристаниях?
— Твоя мама писала мне, дорогой Самвел, часто писала. Писала и про твои успехи в стрельбе из лука, в военном деле, радовала тоскующее в разлуке отцовское сердце. На чужбине меня утешала мысль, что я — отец достойного сына. Однако я совсем потерял голову от радости! Даже забыл спросить, с кем ты приехал.
Самвел рассказал, кто его спутники. Отец распорядился разместить их в подобающих шатрах.
Потом он опять вернулся к беседе с сыном: расспрашивал о матери, о сестрах и братьях, спросил, готовится ли жена к приему гостей, и с особым интересом выяснил, как в Тароне смотрят на «положение дел», как настроены горожане и так далее.
Самвел отвечал на расспросы уклончиво и неопределенно, и его ответы не до конца удовлетворили любопытство князя-отца.
— Мать не послала с тобой письма? — спросил он.
— Как же, — Самвел вынул из-за пазухи письмо матери и передал отцу.
Отец взглянул на дату на письме и не мог скрыть удивления.
— Письмо написано давно, дорогой отец, — сказал Самвел и начал рассказывать о своих злоключениях, о своей тяжелой болезни, о том, как долго он пролежал в монастыре и так далее. Он только скрыл от отца, что после выздоровления кое-куда съездил и кое с кем повидался.
— Это очень неразумно, Самвел, — огорчился отец, — Столько времени ты пролежал в каком-то заброшенном монастыре и не дал знать ни мне, ни матери!
— Я пытался... но мои люди не могли добраться до вас. Сам знаешь, какое теперь беспокойное время. Головы слетают с плеч, как листья с дерева...
Самвел и в самом деле пробовал сообщить о своей болезни, но не отцу и не матери, а друзьям, которые тогда находились в крепости Артагерс, осажденной войсками отца и Меружана. Его люди не сумели проникнуть и крепость и поэтому о приключившемся с ним несчастье никто не знал. Отца очень огорчили испытания выпавшие на долю сына Он обнял Самвела и воскликнул:
— Господь во второй раз подарил мне тебя, мой бесценный Самвел. Хвала и слава его милосердию!
Хотя письмо было написано очень давно, для князя в нем многое могло представить интерес, и он сразу же углубился в чтение, а сыну посоветовал пройти в соседнее помещение и смыть с себя дорожную пыль. Толпа роскошно одетых слуг готова была служить ему. Все они были персы и не знали Самвела. Его отец не держал теперь армянских слуг, да никто из армян и не стал бы у него служить. Самвел оставил отца одного, а сам прошел туда, куда ему указали. Там было приготовлено все нужное для умывания.
Шатер был велик, снабжен всеми возможными удобствами и напоминал скорее передвижной дворец. Искусные руки лучших мастеров того времени придали ему красоту и великолепие. Снаружи, как и подобает жилищу самых высокопоставленных особ, он был обтянут пурпурной тканью, изнутри подбит бледно-лиловой. Шатер был разделен на несколько самостоятельных отделений, предназначенных для разных надобностей и имевших отдельные входы. Вместо дверей висели шелковые занавеси с бахромой по низу. Они держались на толстых шнурах с золотыми кистями.
Все строение, носившее отпечаток персидского пристрастия к роскоши, держалось на вызолоченных деревянных столбах, расписанных тончайшим цветочным орнаментом. Десять мулов с трудом перевозили его в разобранном виде. Снова собрать и установить шатер едва удавалось за целый день. Поэтому его всегда отправляли на следующую стоянку на день раньше, чтобы было время собрать.
Шатер князя Мамиконяна стоял на довольно высокой земляной насыпи, которая должна была ограждать это временное жилище от бурных ливневых потоков, столь частых весною. С возвышения виден был весь стан; он простирался очень далеко, до самых берегов Аракса и занимал большую часть обширного зеленого плоскогорья. В вечерних сумерках едва можно было разглядеть на другом конце лагеря шатер видного персидского полководца Карена: над куполообразным верхом этого шатра развевались персидские стяги. А прямо напротив шатра князя Мамиконяна стоял голубой шатер Меружана с крылатым драконом на знамени.
Когда Самвел умылся, переоделся и снова вернулся к отцу, тот еще не кончил читать письмо. Чтобы не мешать, Самвел молча сел поодаль и стал наблюдать за ним. Мрачное лицо князя-отца не сулило ничего утешительного. Письмо, которое он читал, скорее напоминало подробный отчет. Проницательная и осмотрительная мать Самвела сообщала мужу о положении дел в Тароне.
Кончив читать, князь-отец погрузился в глубокую задумчивость. Жена предостерегала его, между прочим, чтобы он «не слишком доверял Самвелу». Намек жены показался ему чрезвычайно странным. Как знатный вельможа, привыкший к повиновению, и тем более как отец, он и помыслить не мог, что сын смеет иметь собственную волю и собственные желания. Он все еще смотрел на Самвела как на вчерашнего ребенка и не замечал, что тот вырос, повзрослел, и у него появился свои взгляд на вещи. Привычка самовластно распоряжаться подданными распространялась у князя и на сына, и он не чувствовал себя сколько-нибудь ответственным перед ним за свои поступки. Он полагал, что все, приятное ему, несомненно, должно быть приятно и сыну, был убежден, что все, что он делает или только еще намеревается сделать, должно быть так же приемлемо для сына, как и для него самого, ибо это исходит от отца, Ему была совершенно чужда мысль, что сын способен или имеет право судить поступки отца. А раз так, то почему же не доверять Самвелу?
Он смотрел на трагическую сторону всего происходящего со своей узкой точки зрения: да, конечно, разрушены города, сожжены цветущие села, их многочисленные жители оказались в плену, поля и долины родной страны залиты кровью — но ведь все это зло совершено не из любви к злодействам, а во имя ясных, совершенно определенных, продуманных политических целей, которые сулят блистательные последствия. И если он, отец, достигнет этих желанных результатов, то для кого же, если не для сына, кто станет пользоваться плодами этих замыслов, если не сын? Так думал отец, так думал честолюбивый князь, и потому ему казалось более чем странным предупреждение жены «не слишком доверять Самвелу». Отчего же не доверять? Неужели Самвел еще не дозрел до понимания благих намерений отца, которые, в конце концов, ставят своей целью именно его счастье?
Но сын думал иначе: славу, добытую ценою гибели родной страны, он считал изменой родине. Он не читал письма матери, но догадывался о его содержании, и ему было понятно волнение отца, когда тот кончил читать, волнение, которое он тщательно, но тщетно пытался утаить от сына. Но надо было подлаживаться к отцу, надо было хоть на время скрыть свои мысли и чувства, хотя это и было очень нелегко.
Вечерние сумерки совсем опустились на землю, когда в шатре князя Мамиконяна зажгли светильники. Стали загораться огни и в других шатрах. Это еще более усугубило мрачность Самвела. Он предпочел бы, чтобы света не было вообще, чтобы все вокруг навсегда погрузилось во мрак, чтобы он скрыл от глаз эти ненавистные полчища, самый вид которых был ему невыносимо тягостен. Все вокруг было уже окутано тьмой, всюду царила глубокая, могильная тишина, и только персидский стан дыша л в вечернем безмолвии, как огромное смертоносное чудовище. Было время ужина. Раскинувшись, словно отдыхающий дракон, войско готовилось подкрепиться, чтобы с новыми силами сеять смерть и ужас. Простые воины сидели под открытым небом вокруг костров и сами готовили себе еду. От походных кухонь военачальников доносилось соблазнительное благоухание изысканных яств.
