— Но отчего же, Мушег? — гневно воскликнул Саак Партев. — Отчего не сделаешь? Отчего? Раз ты считаешь месть священным долгом, не забывай, что и на этот раз был бы исполнен тот же священный долг. Это опять же «око за око».
— На этот раз свершилась бы всего лишь непростительна низость, Саак. А нам не подобает опускаться столь низко. Мы должны доказать, что намного выше персов.
— Но мы должны доказать и другое: что умеем карать за низость. Ты чересчур забывчив, Мушег! Ведь совсем немного времени прошло с того черного дня, когда Шапух у развалин Зарехавана выставил на позорище жен и дочерей нашей знати. Но и этого ему показалось мало — многих он посадил на кол, многих угнал в плен. Если бесчестный Шапух позволил себе такое, стоит ли щадить его!
— Что позволил себе перс Шапух, не может позволит христианин Мамиконян. Я не забывчив, Саак, я знаю и помню все его зверства. Это ты забываешь, что в нашем споре речь идет о женщинах. Выходит, что мстить за злодеяния Шапуха мы должны его женам? Ты ведь этого требуешь? А я всех его жен посажу в паланкины и со всем подобающим почетом отправлю ко двору Шапуха — и это будет самая страшная моя месть!
Едкий упрек спарапета очень уязвил высокородного Пар-тева, и в его гордом взоре вспыхнуло пламя гнева. Он схватился за усыпанную каменьями рукоять кинжала и своим звучным гордым голосом, который казался скорее раскатами грома, чем человеческой речью, отчеканил:
— Я отлично понимаю, Мушег, что в нашем споре речь идет о женщинах? Ты полагаешь, что тому высокому священному благоговению перед женщиной, на которое способен Мамиконян, нет места в сердце Партева? Ты полагаешь, стало быть, что один ты способен держаться на такой высоте и не опускаться низко, до самых женских туфель? Ошибаешься, Мушег! Но в этом деле твои тонкие и благородные чувства совершенно неуместны. Я смотрю на вещи прежде всего с военной точки зрения. Мы воюем с Шапухом и, судя по всему, будем воевать долго, очень долго. В наших руках оказались его жены, в том числе и царица цариц Персии. Будем их держать у себя, со всеми возможными почестями, в качестве заложниц, как держал Шапух в особых крепостях жен и дочерей многих наших нахараров. В этом нет ничего предосудительного, таков издревле закон войны: пока она не кончилась, пленных не возвращают.
Спарапет тоже схватился за рукоять кинжала:
— Все это я знаю, Саак, и мне нет надобности учиться у тебя законам войны. Но ты не знаешь одного: ты не знаешь, сколь жестокосердна царица Парандзем! Под ее ангельской кротостью и красотою кроется на редкость жестокое сердце. Ты не знаешь, что если отправить к ней этих ни в чем не повинных женщин, она, не задумываясь, повесит их, всех до единой, на башнях Артагерса. Она приказала убить несчастную Олимпиаду, чтобы самой стать царицей Армении, она приказала убить главнокомандующего войск восточной Армении храброго Вагинака, чтобы отдать этот Важный пост своему отцу, она, сведя старые счеты, велела убить Тирита, племянника своего мужа — так станет ли она щадить жен Шапуха! Естественно, я воспротивлюсь этому, между нами возникнут разногласия... при нынешнем сложном положении это вредно для страны. Она сочтет себя вправе убить жен Шапуха, ибо у развалин Зарехавана он велел убить ее мать. Итак, не только простая порядочность, но и интересы дела требуют, чтобы мы отправили этих женщин ко двору персидского царя. И я сделаю это, что бы мне ни говорили. А если нам нужны заложницы, что ж, возьмем и заложниц. В гареме находится царевна Ормиздухт — сестра Шапуха и нареченная Меружана. Мы удержим ее у себя, и этого достаточно. Ты же знаешь, Саак, что первопричиной наших войн была именно она. Это ее красота свела Меружана с ума и сбила с пути. Меружан не был злодеем, он пал жертвою своей страсти. А Шапух воспользовался его чувством, обещал отдать Ормиздухт, и таким путем сделал из Меружана бич страны армянской. Если мы будем иметь в своих руках возлюбленную Меружана, мы будем держать в руках и душу самого Меружана и сможем обуздать его, а без Меружана у Шапуха ничего не выйдет.
Так бурно спорили между собой два видных представителя двух видных нахарарских родов: сын спарапета Армении и сын католикоса Армении. Саак больше ничего не сказал, он встал и покинул шатер спарапета. За ним последовали Месроп и еще несколько родовитых юношей. Пренебрежительное поведение высокомерного Партева еще сильнее задело князя Мамиконяна. Он повернулся к одному из приближенных.
— Ступай к главному евнуху, извести через него персидскую царицу, что я прошу принять меня.
Он встал. Все тоже поднялись. Спарапет направился к гарему, взяв с собою только телохранителей.
Роскошный гарем Шапуха состоял из множества отдельных шатров, в каждом из которых помещалась одна из жен, а также многочисленные прислужницы и рабыни. Толпы евнухов неусыпно стерегли этот уединенный приют красоты и неги, оказавшийся ныне в плену.
В глубокой печали, со слезами на глазах сидела в своем шатре царица цариц Персии; среди золота, перлов и бесценных каменьев она казалась олицетворением безнадежного отчаяния. Шатер был райской обителью сладострастной неги, какую только могло изобрести необузданное воображение любивших роскошь персов. Когда главный евнух вошел к царице и сообщил, что спарапет желает ее видеть, прекрасное лицо царицы покрылось смертельной бледностью. Она была в полной растерянности и не знала, что ответить спарапету. Душу ее терзали попеременно то гнев, то ужас. Гнев — потому, что какой-то полководец, к тому же армянин, осмеливается требовать встречи с царицею цариц. Ужас — потому что она была во власти этого человека. Странно было и другое: раз она пленница, спарапету стоило пошевелить пальцем, и ее приволокли бы к нему, как рабыню, он же снисходит до того, что хочет прийти сам... После долгих размышлений она сказала главному евнуху:
— Пусть войдет.
Потом добавила:
— Со всей строгостью предупреди евнухов, чтобы не было никаких безобразий.
В самом деле, со стороны спарапета было верхом неосторожности так беспечно, с одною лишь горсткой телохранителей являться в гарем царя царей, порог которого не переступала нога постороннего мужчины. Евнухи бесновались, не помня себя от ярости. Разве мог кто-нибудь помешать этим фанатикам, обуздать их неистовство, хоть гарем и был окружен со всех сторон войсками спарапета? Они могли прямо на пороге растерзать дерзкого, посмевшего ступить в святилище царя царей. Но строжайший приказ главного евнуха утишил страсти. «Только посмейте учинить малейший беспорядок — и спарапет Армении пройдет к царице по вашим трупам!» — пригрозил он.
Главный евнух вышел встречать спарапета, остальные выстроились в два ряда у входа в шатер. Спарапет, в сопровождении своих телохранителей, прошел сквозь строй евнухов, стоявших как две живые стены. Телохранители остались стоять у входа, а спарапет и главный евнух вошли в шатер.
В шатре никого не было: еще до появления спарапета царица Персии удалилась за занавес, деливший шатер на две части. Главный евнух движением руки дал понять спарапету, что царица там и он может говорить. Сколь ни странной показалась спарапету такая встреча, он подчинился принятому обычаю, и не садясь сказал:
— Привет и мир великой царице Персии. Сожалею, что довелось предстать пред тобою после событий столь горьких и прискорбных, и мне трудно найти утешительные слова для тебя, о великая царица. Всем нам приходится мириться с трагическими превратностями войны. Мы, армяне, повинны в них гораздо меньше, нежели твой супруг, царь царей Персии. Он вступил на нашу землю с мечом в руках и тем вынудил нас тоже поднять на него свой меч. Но я пришел к тебе, о великая царица, с благой вестью: армянские нахарары умеют мстить за зло добром. Ты, конечно, сама видела, как расправился твой супруг с нашими женщинами у развалин Зарехавана. Однако я не хочу платить злом за зло. И тебя и всех жен царя Шапуха, моих пленниц, а также их служанок и евнухов я намерен завтра же посадить в паланкины и со всеми почестями препроводить в Тизбон. Вас будет сопровождать вооруженный конвой и в полной безопасности доставит ко двору Шапуха. Пусть твой супруг увидит вас — быть может, он поймет тогда, сколь низко поступил сам.
