— Вы, наверное, заждались меня, — сказал он извиняющимся тоном. — Но вина не моя. Дорога, по которой мы ехали, оказалась совсем непроезжей. Кони увязли, еле двигались. Вчерашний дождь сильно размыл дорогу.
— Значит, придется дать передышку вашим коням? — спросил спарапет.
— Непременно. Они совсем выбились из сил.
Этот величавый, полный сил и энергии человек был Саак Партев, сын католикоса Нерсеса Великого. Его всадники разместились чуть поодаль от приехавших раньше, а он, спарапет и Месроп отошли в сторону и уселись на мягкой травке, прямо на берегу. Спарапет сообщил им все, что узнал от лазутчиков. Тут же, под открытым небом, состоялся военный совет и длился до тех пор, пока со стороны персов снова, уже во второй раз, не зазвучали трубы и барабаны. Таинственный сигнал заставил их поторопиться. Он призывал благочестивых приверженцев религии Зороастра к молитве, к поклонению дневному светилу, а армянских воинов-мстителей — к оружию, к кровавой битве...
Военачальники приказали собраться и выступить. В третий раз трубы и барабаны должны были возвестить появление лучезарного светила. Они решили к этому сроку быть на месте.
Было далеко за полдень. Персидский стан являл собою плачевное зрелище. Полуобвалившиеся шатры по-прежнему стояли на своих местах, но они обезлюдели. Персидских воинов не было, остались только богатое убранство и утварь привыкших к роскоши персов. Все это стало добычей победителей. И стан и его окрестности были усеяны трупами, залиты кровью, и зрелище это внушало ужас. Оставшиеся в живых попали в руки победителей, но многие все же успели бежать; их еще вылавливали.
Самого царя царей не нашли ни среди убитых, ни среди пленных. Некоторые, в том числе и персы, говорили, что он бежал в самом начале боя, переодевшись в платье одного из слуг, чтобы ускользнуть неузнанным. Всадники помчались во все концы, надеясь догнать его.
Шатры царя и все их несметные богатства достались победителям. В их руках оказался даже гарем с красавицами со всех концов света, в том числе и сама царица цариц Персии. В гареме была и царевна Ормиздухт, нареченная Меружана Арцруни. Армянская стража с оружием в руках окружила гарем сплошной цепью, сделав его полностью недоступным.
На площади, перед расположенным в виде подковы станом выстроили пленных. Из их толпы отделили, как овец от козлищ, представителей знати. Когда отобрали всех знатных пленных, число их достигло шестисот. Это были военачальники разного звания.
Посреди площади, высоко в воздухе, торчало насаженное на кол тело в белой одежде. Это был верховный жрец, тог самый злодей, который у развалин Зарехавана сажал на кол жен и дочерей армянской знати. Все взоры были устремлены на его труп.
Рядом с великолепными шатрами Шапуха была разбита простая солдатская палатка спарапета Армении. Оттуда ему было хорошо видно поле недавней битвы со всеми радующими победителя приметами победы. Спарапет сидел в скромном походном кресле, которое никак не подобало ни его званию, ни его славе. Вокруг стояли соратники по оружию, армянские военачальники, первыми среди которых были Саак Партев и Месроп Маштоц.
Все молчали, но на их лицах ясно читались недовольство и раздражение, как это бывает обычно после ожесточенных споров. Сам спарапет был угрюм, и его беспокойные пальцы непрестанно теребили красивые черные усы, словно те мешали снова излиться из уст потоку огнедышащих слов, который он всего несколько минут назад обрушил на своих соратников. Не менее раздражен был и Саак Партев. Он давно бы махнул на все рукой и покинул палатку спарапета, если бы его не удерживало чувство воинского долга. Малорослый Месроп тоже чувствовал себя не в своей тарелке и, как говорится, не вмещался в собственной коже: вертелся, ерзал, словом, сидел, как на иголках.
Что же повергло их всех в такое волнение? Отчего в минуты, когда столь естественно упоение радостью победы, в которой одной — и вся слава воина и все его утешение, они, напротив, были охвачены глубоким взаимным недовольством?
Сдерживаемое раздражение, которое продолжало нарастать во все время этого минутного затишья, несомненно, вот-вот выплеснулось бы вновь, если бы не вошел один из телохранителей спарапета и не доложил, что привели главного палача. Когда того поставили перед спарапетом, Мушег спросил:
— Это ты главный палач при царе царей?
— Да, господин мой, это я, твой покорный раб, — низко поклонился тот.
— Для тебя нашлась работа, — сказал спарапет с усмешкой, скорее горькой, нежели злорадной. — Ты, конечно, затоскуешь, если хоть один день никого не отправишь на тот свет. Вот я и задам тебе сегодня изрядную работу. Сколько у тебя подручных?
— Подручных хватает, господин мой, ты только дай работу. Я не даром ем свой хлеб, — сказал палач с дьявольской ухмылкой. — Царь царей всегда был доволен моими услугами и каждый год жаловал то деревнями, то поселками, Надеюсь, и сиятельный спарапет Армении не оставит без награды своего слугу.
При последних словах в его жестоком взгляде снова мелькнула дьявольская ухмылка.
— Ты получишь от меня столь богатое вознаграждение, что забудешь награды царя царей. Слушай же: здесь мы пробудем недолго, через несколько дней двинемся в путь и должны взять с собою своих пленных. Чтобы эта толпа не была для нас чрезмерной обузой, тебе придется немного облегчить ее.
Палач содрогнулся всем телом, словно пораженный молнией.
— Это могут сделать твои люди, светлейший спарапет, — сказал он после короткого замешательства. — Я же не обагрю руки кровью своих соотечественников.
— Конечно, это могли бы сделать и мои люди, если бы понадобилось просто перебить пленных. Но мне нужно другое.
Мои люди не искушены в искусстве сдирать кожу с живых людей и набивать чучела сеном, ты же на службе у Шапуха набил себе руку на этом деле и знаешь его до тонкостей. А мне нужно именно это. Тащить за собой живых людей довольно хлопотно, их чучела — куда легче и проще.
Главный палач сначала решил было, что дело, порученное ему, касается армян; потому-то он и изъявил такую полную готовность. Теперь, когда перс понял, чего именно хочет спарапет, эта готовность не просто исчезла, но перешла в неистовую ярость, которая и толкнула его на дерзкий ответ.
— Твоя правда, светлейший спарапет: мы, персы, и впрямь большие мастера на этот счет. Видел бы ты, как я содрал кожу с твоего отца и набил сеном — ты был бы в полном восторге... Я все сделал собственноручно. И по сей день никто не скажет, что это мертвец. И цвет лица сохранился, и глаза глядят как живые — прямо на своего царя. Там, в крепости Ануш, они утешают друг друга. Я всегда делаю свое дело с особым удовольствием, когда мне в руки попадают знатные люди. А твой отец, как и ты, был спарапетом всей Армении.
Наглость, с которой главный палач напомнил спарапету о трагической гибели его отца, была неслыханным оскорблением. Но великодушный сын злосчастного отца сумел сдержать свой гнев.
— Как видишь, я не ошибся в тебе и в твоем мастерстве. Ты любишь сдирать кожу со знатных людей, и чтобы работа была тебе по душе, я как раз и предам в твои руки именно знатных пленников, да еще сколько — шестьсот человек. Ступай же! Надень свое кровавое одеяние, дай волю своей жестокости и исполни столь желанную тебе службу. Мне нравится резать персов руками перса.
— Этого я не могу сделать! — упрямо повторил палач. — Прикажи, пусть лучше зарежут меня самого.
— Тебя заставят! — сказал спарапет и повернулся к приближенным. — Уведите его. Соберите всех палачей Шапуха и заставьте выполнить приказ.
Палача увели.
Присутствующие, едва скрывая нетерпение, слушали разговор спарапета с палачом. Когда того увели, Мушег обратился к соратникам.
— Я отдал этот варварский приказ с большим удовольствием. Я прикажу убить этих шестьсот высокородных персов, а чучела отвезу в подарок царице, пусть украсит башни своей крепости. Да, я сделаю это и, быть может, успокою тем бессмертную душу отца, который один стоил тысячи персидских вельмож, которого Шапух столь бесчеловечно лишил жизни и поставил в подземелье крепости Ануш, перед глазами нашего несчастной государя. Священный долг мести позволяет мне поступить именно так. «Око за око» — так завещали наши предки. Но того, что требуете вы — этого я никогда не сделаю.
