— Опасность очень велика, князь!

— Вижу.

— Надо сдаваться...

— Никогда!

— Еще несколько минут — и сюда порвется озверелая толпа...

— Этого не будет. Ты плохо знаешь нашу крепость.

— Если неприступные стены и защитят нас от внешнего в рага, кто защитит от врага внутреннего — от голода и жажды? Они же не снимут осады, пока не уморят нас голодной смертью.

— Вот и прекрасно. Умрете и избавитесь...

— Зачем же умирать бестолку?

— Чтобы не опозорить знамя царя царей. Чтобы не говори ли: персидские воины — трусы.

Перс замолчал, отвесил поклон и удалился.

«Дрянь! — пробормотал ему вслед разъяренный князь. — Только тогда и храбритесь, когда враг бежит перед вами».

То же самое происходило внизу. Когда горцы, опрокинув ворота, ворвались в город, персы совершенно пали духом. Все усилия Меружана поднять дух войск оказались тщетны. После отчаянного, но безнадежного сопротивления часть персов сдалась, остальные бежали через другие ворота.

Меружан остался один, покинутый своими подданными, покинутый и персами, на которых возлагал такие надежды. В последний раз кинул он взгляд на пепелище города, где жили и правили его предки, и, воспользовавшись всеобщим смятением, покинул город с несколькими телохранителями и растворился в утренних сумерках.

Наконец утренняя дымка совсем растаяла, отступив перед лучами рассвета. Занялась заря, заливая горизонт золотистым пурпуром. Еще немного — и первые кроваво-красные лучи солнца встретились с кровавым полем брани...

Брешь в первой стене расширилась до того, что горцы проникли внутрь и начали подкоп под следующую стену. Чудовище осталось за стеною, его огромное туловище не могло пролезть в пролом. Со стороны цитадели сопротивления почти не было: персы видели свое спасение лишь в сдаче, хотя имели все средства к защите. Князь Мамиконян давно понял, что в минуту опасности на персов надеяться нечего — и предоставил их самим себе.

С другой стороны скалолазы тоже продвинулись довольно далеко. Один из них добрался до входа в цитадель и вонзил свой кинжал в обитые железом ворота.

— Открывайте! — кричал он. — Не то мои товарищи воткнут тысячи кинжалов вам в сердце!

Ворота распахнулись. Сверху подняли знак о сдаче. А внизу ликовали горцы.

Князь Рштуни к сопровождении своих приближенных торжественно подъехал к подножию цитадели. Сверху спустился перс, начальник крепостной стражи, и передал ему ключи от крепости.

— Крепость побежденного Меружана сдается славнейшему из победителей. Прими ключи, князь Рштунийский. Твой покорный раб и подчиненная ему стража отдают себя на милость твоего меча и твоего великодушия.

В ответ раздались победные клики.

Князь Рштуни принял ключи и сказал:

— Вы все сохраните головы на плечах и можете полностью рассчитывать на мое милосердие, если покажете, где княгиня Рштуни.

— Сейчас вам покажут! — раздался сверху потонувший в общем шуме голос.

Это был Ваган Мамиконян. Он все еще стоял наверху и в бессильной злобе наблюдал, что делается внизу. Увидев, что ключи от крепости сданы, он понял, что все потеряно, обернулся к своим людям, подал какой-то таинственный знак и удалился.

И вскоре на одной из западных башен цитадели повисло нагое тело, сиявшее снежной белизной в первых лучах солнца. Все взглянули на него — и содрогнулись от ужаса.

Не содрогнулся лишь князь Мамиконян. Но и ему было горько. Он обратил к висящему телу печальный взгляд, посмотрел на него с болью в сердце, вытер набежавшую слезу и неверными шагами направился в северную часть цитадели. Вся вселенная погрузилась для него во мрак. Он шел, сам плохо сознавая, куда идет. Почти машинально подошел к одной из каменных пещер, запертой железной дверью, вынул маленький ключ, отпер дверь, вошел и снова запер за собою дверь. В глубине комнаты, в каменном полу он отыскал квадратную плиту, ничем не отличавшуюся от всех прочих, надавил на край, и она сама собою встала на ребро. Под плитой оказался узкий лаз, в который едва мог пролезть человек. Князь оперся обеими руками об его края и исчез. Плита снова встала на свое место.

Это был подземный тайный ход на случай бегства.

Почти в то же время, когда отец скрылся через потайной ход, к большим воротам Вана подъехал его сын Самвел.

Первое, что привлекло внимание юноши, были крылатые драконы, стоявшие, словно два стража, по обе стороны ворот. Эти великолепные произведения искусства были изуродованы и расколоты. Он въехал в ворота. Обращенный в обгорелые руины город все еще дымился, кое-где догорали пожарища.

Его взгляд упал на нагое тело, сиявшее снежной белизной в первых лучах солнца.

— Что это? — воскликнул он в ужасе.

— Тело княгини Рштуни, — ответили ему.

— Кто это сделал?

— Ваган Мамиконян.

— Каин! — воскликнул несчастный юноша и закрыл лицо руками. — Тот убил брата, а ты — сестру...

VI ОТСТУПНИК НА ПОРОГЕ СВОЕГО ДОМА

В соборе города Адамакерта шла церковная служба. И хотя день был будничный, не праздник и не воскресенье, молящихся было очень много.

Напротив алтаря, у правой стены церкви стояла на четырех мраморных столбиках маленькая, закрытая с трех сторон ложа. Со стороны, обращенной к алтарю, вместо стены была золоченая решетка. Тяжелый виссонный занавес за нею задергивался изнутри и делал помещение недоступным для постороннего глаза. В таком виде оно представляло собою закрытую, уединенную молельню.

Пол в ней был устлан дорогими коврами, у стены стояло роскошное кресло. В молельне находилась пожилая женщина. Сообразно ходу церковной службы, она то опускалась на колени и клала земные поклоны, то молилась стоя, то садилась и с глубоким вниманием слушала священника. Она была воплощением религиозного благочестия и всею душою отдавалась священному обряду.

Никогда еще ее религиозное чувство не изливалось столь горячо, никогда еще ее мольбы не возносились к престолу Всевышнего с таким пламенным рвением, как сегодня. Она была во власти горя, словно потеряла близкого человека, и слезы струились по ее скорбному лицу.

То была правительница Васпуракана — мать Меружана Арцруни.

Помещение, в котором уединилась княгиня, было фамильной молельней князей Арцруни; построив этот собор, они отвели ее для княжеской семьи.

Служба кончилась, и в молельню вошел отслуживший ее священник. Княгиня встала, и он поднес ей святые дары. Она приняла их и приложилась к руке духовного пастыря. Теперь ее печальное лицо и кроткие, бесконечно добрые глаза казались умиротвореннее. Весь облик княгини вызывал глубокое уважение. Эта почтенная женщина сочетала в себе высокие достоинства знатной повелительницы с добродетелями благочестивой христианки.

— Как здоровье твоей дочери, святой отец? — спросила она. — Мне говорили, она совсем расхворалась.

— Уже много лучше, госпожа, — ответил священник. — Опасность миновала. Дочь моя обязана жизнью тебе, княгиня. Если бы ты не прислала без промедления дворцового лекаря, я лишился бы единственного своего дитяти. Да продлит Всевышний твою жизнь, госпожа, за то, что ты так заботишься о жизни других!

— Это мой долг: все они — мои дети, — ответила княгиня. — Сожалею, что в эти дни буду слишком занята и не смогу навестить больную.

— Она была бы счастлива, госпожа. Твой приход всегда к добру, он совсем исцелил бы ее.

Священник удалился, в молельню вошли две служанки, ожидавшие за дверью. Поддерживая княгиню под руки, они свели ее вниз по каменным ступеням молельни.

Служба кончилась, однако прихожане не расходились: протоиерей должен был произнести проповедь. Но княгиня не стала дожидаться и через особый выход покинула церковь.

На улице ее ожидал пышный паланкин. Она села, сели и служанки, и белые мулы медленно тронулись. Впереди шли двое вооруженных слуг в красной одежде, а позади — придворные княгини, тоже пешие. От самых дверей храма вдоль всей улицы в два ряда стояли нищие, с нетерпением ожидавшие появления своей благодетельницы. Главный эконом княгини подошел к ним с кошелем в руках и щедрою рукою наделил каждого, как обычно, милостыней.