Паланкин торжественно двигался по улицам города, и все встречные, от мала до велика, останавливались, кланялись и с любовью приветствовали княгиню, ибо это проезжала мать народа и правительница страны. Княгиня благосклонно отвечала на приветствия.
Паланкин остановился перед роскошным княжеским дворцом, вход в который сторожили по обе стороны от ворот крылатые драконы. Это был родовой герб князей Арцруни, который ставился у входа во все их города и дворцы. Княгиня вышла из паланкина и в окружении слуг направилась во дворец. Она миновала великолепный двор под густолиственной сенью вековых деревьев и вошла в свои покои. Слуги удалились, остались только служанки, но и они, подождав немного и видя, что госпожа не дает никаких поручений, оставили ее одну.
Как обычно, к княгине пришла пожелать доброго утра и получить благословение невестка, жена Меружана. Она вела за собой двоих маленьких детей. Все подошли и поцеловали руку княгини. Так было заведено и повторялось каждый день, едва княгиня возвращалась из церкви. Княгиня достала принесенную с собой просвиру и наделила внучат и невестку. Дети, мальчик и девочка, ухватились за бабушкины колени своими пухлыми ручонками и, глядя на нее блестящими любознательными глазками,спросили:
— Бабушка, отчего хлеб из церкви такой вкусный?
— Божий хлеб, детки, оттого и вкусный, — отозвалась княгиня и погладила кудрявые головки.
Невестка стояла возле свекрови, не смея сесть в ее присутствии. Это была миловидная молодая женщина, очень нежная и хрупкая; казалось, дотронься до нее — и она рассыплется. Она вступала в разговор только тогда, когда свекровь сама начинала его, и всякий раз лицо молодой княгини заливала краска смущения. Она еще не утратила стыдливости юной девушки, но уже обрела почтительную покорность молодой невестки.
Княгиня Васпуракана была вдова. Ее муж, Шавасп Арцруни, умер не так давно, и она еще носила на голове черное траурное покрывало. Лишившись любимого мужа, княгиня заменила его и в доме, как глава семейства, перед чьим мнением склонялись все, и в управлении княжеством, как глава рода.
Княгиня была сестра Вагана Мамиконяна, отца Самвела. Из рода Мамиконянов была и ее невестка, жена Меружана. Браки между родственниками были в то время обычным явлением среди армян, особенно в нахарарских родах, тем более, что девушки из рода Мамиконянов, словно звенья цепи, связывали между собою не только самые влиятельные княжеские фамилии, но и царскую фамилию и род первосвященника, украшали своими добродетелями и замки нахараров, и царские чертоги, и патриарший дворец.
— Завтрак готов, — сказала невестка. — Прикажешь подать сюда или в трапезную?
— Не хочется есть, дорогая Вагандухт, — ответила княгиня. Я плохо спала. И сейчас совсем разбита: в ушах шумит, и голова болит:
— Приляг отдохни, ты сегодня очень рано встала.
— До отдыха ли мне... могу ли я отдыхать?
Она взглянула на бледное лицо невестки, и сердце ее сжалось: за одну ночь бедняжка совсем истаяла. Видно, и она не смыкала глаз, и она не находила себе места...
Что же стряслось?
Этот великолепный чертог, в котором ничто не должно было бы, казалось, мешать вечному веселью, вечному счастью, сегодня стал обителью скорби, словно в нем оплакивали покойника. На лицах его обитателей лежала печать неизъяснимой тоски, все были молчаливы и избегали разговоров, словно было нечто, о чем они боялись напомнить друг другу и тем еще более разбередить душу...
Днем раньше стало известно, что Меружан возвращается. Во второй половине дня он должен был прибыть в свою княжескую столицу. Какая другая новость могла бы обрадовать мать и жену более, чем эта, чем известие, что их Меружан, свет их очей, после долгой разлуки возвращается, наконец, домой? Но вместо того, чтобы радоваться, они горевали.
Он возвращался отступником, возвращался изменником. Мать и жена должны были обнять его, стереть с его лица дорожную пыль. Это было тяжело, очень тяжело... легче умереть! Им уже известны были трагические события в Ване и мученическая гибель их родственницы, злосчастной Амазаспуи. Знали они и то, что Меружан собирается делать дальше...
Мать слышала о злых делах и замыслах сына давно, но тщательно скрывала это от невестки, опасаясь, что бедная женщина, и без того не отличавшаяся крепким здоровьем, не перенесет такого удара. Но скрывать дальше было уже невозможно: сегодня Меружан должен был приехать. Чтобы как-то подготовить молодую женщину, старая княгиня вечером позвала невестку к себе и рассказала ей все.
Когда город Ван пал, Меружан, как известно, сумел с горсткой телохранителей ускользнуть от мести своих подданных. Опасаясь, что и в своем стольном городе может столкнуться с такими же опасностями, он с полдороги выслал вперед гонца, предупредить мать, чтобы готовилась встретить сына. Меружан намеревался отдохнуть некоторое время в своем доме, получить передышку, пока не подоспеют новые персидские войска, которых он ждал с большим нетерпением.
— Я велела познать городского голову, — сказала княгиня. — Хочу узнать, как он распорядился.
— Он здесь, — ответила невестка. — Пришел совсем рано, ты еще была в церкви. А о чем он должен был распорядиться?
Вопрос остался без ответа.
В это время в комнату впорхнула веселая живая девушка. То и дело оглядывая свое нарядное платье, она подбежала к княгине, остановилась перед ней и восторженно воскликнула:
— Посмотри, мама! Правда, так хорошо?
Это была сестра Меружана. Она наряжалась и убиралась для торжественной встречи брата. Все в доме были погружены в скорбь, одна она радовалась и веселилась. Княгиня взглянула на дочь, и глаза ее налились слезами. Она не нашлась, что ответить. Что сказать ей? Как омрачить горячую любовь, которую питает сестра к брату? Как объяснить ей, что в жизни бывают обстоятельства, которые разверзают пропасть между сестрою и братом, между матерью и сыном? Княжна была уже вполне взрослая девушка, но многие понятия ее были еще младенческими. Она слышала достаточно, ей рассказали обо всем, но она все-таки любила брата. Это была та самая девушка, которую мать Самвела выбрала в невесты сыну, хотя сердце его было отдано княжне Рштунийской.
Шаваспуи (так звали девушку) заметила скорбь на лице матери, припала к ее коленям и прижала дрожащие руки старой княгини к своим горячим губам.
— Мама, мамочка, отчего ты плачешь? — вскричала она. — Не плачь, а то и я заплачу.
— И мы, и мы! — закричали и дети, которые растерянно наблюдали это трогательное зрелище.
Молодая княгиня взяла детей и, еле сдерживая слезы, вышла из зала.
— Иди, доченька, скажи, пусть пригласят городского голову. Мне надо с ним переговорить по очень важному делу. Скажи слугам, что я никого не принимаю. А когда придет священник, пусть проведут ко мне.
Княжна еще раз поцеловала матери обе руки и вышла.
Княгиня осталась одна. Никогда еще ее светлый ум не блуждал, не находя верного пути, в столь беспросветной тьме, как в то утро, никогда еще она не была так беспомощна перед сложностями жизни. Как ни ломала княгиня голову, выхода из положения она не находила. В ней боролись противоречивые материнские чувства. Как принять сына?.. Заблудшего... но дорогого! Допустим, она простит, не доведет до разрыва, уповая, что своим влиянием исправит его, заставит свернуть с гибельного пути. Но простит ли его народ? Может ли народ простить того, кто начал против него открытую войну, чтобы или подчинить своей злой воле или предать мечу? Эти горькие, эти скорбные мысли обуревали княгиню, когда вошел городской голова и, несколько раз поклонившись еще издали, подошел и молча, со смущенным, растерянным лицом, встал перед своей госпожой.
Княгиня несколько раз предложила ему сесть, но глубокий старец, несмотря на преклонный возраст, остался стоять, выражая тем, по старинному обычаю, почтение своей госпоже.
— Как обстоят дела, Гурген? — спросила она.
— Обо всем сделаны распоряжения, сиятельная госпожа, — печально ответил старец. — Все будет так, как ты изволила приказать.
