Будучи воином, он был доблестен и благороден, будучи придворным, был украшением двора; став священнослужителем — стал украшением церкви. Словно яркий светоч, озарил он дом Божий, и земля Армянская наполнилась счастьем. Доблестный воин стал доблестным пастырем и посвятил себя своей пастве. Нищие получили кусок хлеба, болящие — приют и врачевание, сирые — отеческое попечение о своих нуждах, а вдовы — простертую над ними благодетельную руку. Повсюду воцарились милосердие и сострадание. Католикос стал отцом всех притесняемых и отер слезы скорбящих.

В качестве пастыря он казался скорее жителем небес, чем земли, в качестве же верховного духовного лица в стране, был одновременно и видным государственным деятелем. С огромным рвением управлял он делами своей страны и давал им надлежащий ход. Благодаря ему всюду воцарялись закон и порядок, а беспорядок и беззаконие выкорчевывались повсеместно. Мощной дланью искоренял он зло и насаждал добродетель. Движимый высокой идеей благоустройства своей страны, он своим животворным трудом вдохнул в нее дух и жизнь.

Случилось так, что он отправился в Византию по важному для его страны делу и предстал перед императором Валентом для переговоров с ним. Император был ослеплен арианскою ересью и как раз тогда обрушил жестокие гонения на православную церковь. Он оставил политические вопросы, ради которых приехал к нему глава армянской церкви, и вступил с ним в религиозный диспут. Католикос бестрепетно осудил императора за ересь и стал наставлять его на путь истинной веры. Император пришел в ярость и приказал сослать католикоса, а с ним и семьдесят епископов, на глухой остров в Средиземном море. И вот в зимнюю стужу бурная стихия пятнадцать суток носила по волнам мучеников за православную веру. Дохнул борей, море разбушевалось и поглотило их корабль в своей пучине. Чудом спаслись на маленькой лодке только он и два его дьякона. Лодку выбросило на этот остров.

Сколько лет кануло в вечность с того дня... а он все терпит лишения на этом необитаемом острове... вдали от любимой родины, вдали от любимой паствы... И теперь тот, кто был духовным главою целого народа, в патриарших покоях которого служили сотни должностных лиц, сидел совсем один у входа в каменный грот, на самодельной скамье и с тоской во взоре смотрел, как угасает дневное светило. Душа его была полна печали. Сколько раз еще взойдет и зайдет солнце, сколько раз оно озарит своими животворными лучами Божий мир, а он все также будет сидеть в заточении здесь, на этом острове, вдали от страны, солнцем и светом которой он был прежде...

Чуть поодаль от пещеры, под сенью деревьев, скрывалась небольшая хижина. Это было нечто вроде шалаша или скорее шатра, сплетенного из веток и обмазанного сверху глиной. Там жили два юных дьякона, разделившие со своим духовным отцом тяготы изгнания.

Они уже вернулись с берега, развели костер И хлопотали над ужином. В этих хлопотах виден был цивилизованный человек, который силою обстоятельств вынужден жить в первобытных условиях. Они хорошо знали, как пользоваться огнем, какую посуду использовать для приготовления пищи и как ее готовить. Но где ее взять, эту посуду? На необитаемом острове нет ведь ни медников, ни кузнецов, ни гончаров. Огонь они раздобыли просто чудом и поддерживали его постоянно, как огнепоклонники священное пламя Ормузда. Вместо посуды использовали крупные раковины или корзинки из веток.

Костер горел жарко, распространяя вокруг себя приятное тепло. Они отгребли уголья в сторону и уложили в них большие камни, которые вскоре раскалились почти так же, как угли. На плоской поверхности камней разложили, словно на сковородках, рыбу и начали печь. Раки уже покраснели. Этим занимался Тирэ. А Ростом зарывал в горячую золу каштаны; они иногда лопались и подпрыгивали, поднимая облачко золы. Он очищал их от лопнувшей кожуры и складывал в перламутровые раковины, служившие тарелками.

— Он любит печеные каштаны, — сказал Ростом, радуясь от души.

— Каленые орехи он тоже любит, — отозвался Тирэ. — жаль, они еще не созрели.

— А вот рыбу почти не ест.

— Вообще от мясного воздерживается.

— Зато съедобные травы ему нравятся. Можно бы иногда их парить, да соли не найти.

— Твои попытки так ничего и не дали.

— Да, ничего не вышло. Я было отгородил на берегу небольшое озерко. Вода, думаю, под солнцем испарится, а соль останется. Ты сам видел; вода вся испарилась, на дне остался густой слой соли, да только горькая, как желчь. Эх, если бы эта попытка удалась!

Католикос все еще сидел у входа в пещеру.

Пещера, в которой он жил, была из тех убежищ, которые благодетельная природа предназначала под берлогу или логовище для диких зверей. Вход в нее был узок и низок, и человеку надо было порядочно согнуться, чтобы войти. Постепенно пещера расширялась и приобретала вид круглого дупла. Лучи солнца проникали внутрь скупо и едва смягчали мрачный сумрак, царивший в глубине пещеры. У одной стены стояло некое подобие ложа из нетесаных бревен, связанных между собою веревками из гибких ветвей. Сухой мох, постланный сверху, заменял постель. Напротив, на четырех каменных столбиках, лежала каменная плита, которой, слегка обтесав ее, предали некоторое подобие стола. Рядом стояла скамья, напоминавшая и по виду и но исполнению ту, что стояла у входа. Выдолбленный из тыквы сосуд с водой стоял на столе, довершая непритязательную обстановку этого убогого жилища.

Снаружи пещера была по-своему красива. Вечнозеленые вьющиеся растения окаймляли ее ярким зеленым кольцом, две плакучие ивы дарили ей тень своими, похожими на прекрасные распущенные волосы, ветвями. Пара белоснежных египетских голубей свила гнездо прямо над входом в пещеру, в глубокой расщелине скалы. Это были прежние обитатели пещеры; они охотно уступили свое место праведному гостю, а сами свили новое гнездо, рядом с новым соседом. Птенчики попискивали в гнезде, и праведник в горьком раздумье внимал их голосам; на его грустном лице, казалось, можно было прочесть: «Блаженны они, ибо имеют отца и мать... а те многочисленные сиротские приюты, что основал я на родине? Под чьим попечением они теперь? Кто заботится о моих птенцах?»

Солнце уже село, но на горизонте еще горело золотое зарево заката. Море отражало эти краски, словно зеркало, и, блистая многоцветными бликами, сливалось с пурпурным великолепием неба, на котором последние лучи солнца все еще сияли длинными золотыми стрелами. В эти торжественные и величавые часы католикос обычно подолгу сидел и наблюдал, как лучи понемногу исчезали, яркое свечение меркло и горизонт затягивала синяя мгла. А в этот вечер то же самое творилось и в его сердце... Он поднялся и ушел в пещеру раньше обычного.

Там царил непроглядный мрак. Узник подошел к своему ложу и прилег. Он устал, хотелось немного отдохнуть. Сырой воздух пещеры был удушливо тяжел, остро пахло плесенью. Он долго ворочался с боку на бок. Шуршал сухой мох подстилки. Под головой, вместо подушки, лежала охапка сухих водорослей.

Наконец вошел Ростом с факелом из связанных вместе смолистых сосновых веток. Он вставил их в расщелину камня, словно свечу в паникадило, и неслышно удалился. Смолистые ветви наполнили всю пещеру светом и бальзамическим, ладанным запахом.

Свет выманил из глубины пещеры еще два живых существа. Словно два утыканных иголками шарика, выкатились они из темноты к ложу католикоса. Из частокола игл высунулись острые мордочки и уставились на него серыми бусинками глаз. Он спустил вниз руку. Они начали лизать ее своими тоненькими язычками, словно целуя десницу, которая так заботливо кормила их. Эти были два прирученных ежика, два бдительных стража, которые охраняли пещеру, уничтожали змей и ядовитых насекомых. Даже кроты не осмеливались заглядывать в пещеру из страха перед ними. Под защитой колючей шкурки они смело вступали в бой со всеми своими врагами. Заметив змею, еж сразу же хватал ее за хвост и, втянув голову под защиту игл, превращался в колючий шарик. Змея, словно пойманная в западню птица, начинала биться всем телом об иглы, пока не испускала дух. Эти битвы не могут не вызвать интереса — но и содрогания.