На красивое лицо Ростома снова набежала мрачная тень. Он отложил работу и грустно посмотрел на товарища:

—Неспокоен он... неспокоен сердцем, неспокоен душой.. . Можно ли уснуть в таком состоянии?! При нас он старается скрывать свою тоску — чтобы и мы не затосковали... Думает, мы все еще настолько слабодушны, что нам не под силу скорбеть его скорбями. Вот он и находит утешение в безмолвной печали.

Он провел рукой по лбу, откинул густые пряди, упавшие на лицо, и продолжал.

— Так дальше жить нельзя, Тирэ! Он почти ничего не ест, можно сказать, совсем ничего. Так он совсем себя изведет. Вчера сказал мне: «Ростом, погляди в лесу, может, грибов найдешь». Я обрадовался, кинулся искать — и нашел несколько штук! Но станет ли он есть?.. Несколько дней назад он заговорил как-то о смоквах. Я тут видел несколько плодов на одном дереве, каждый день ходил, смотрел снизу, не поспели ли. Дерево высоко, на крутой скале. Вчера утром пошел, с огромным трудом вскарабкался наверх, сорвал те, что поспелее. Разложил на листьях и поднес ему. Он обрадовался, благословил меня, а сегодня смотрю: как я их положил, так и лежат, ни одной даже не отведал.

— Может, забыл про них?

— Может... он теперь так рассеян.

— Немудрено...

Беседа двух юношей время от времени прерывалась глухим стуком, доносившимся из чащи леса.

— Он все еще работает.

— Да, все работает.

— Как считаешь, Тирэ, этот челн, который он строит... довезет он нас до суши? Я как-то немного...

— Немного сомневаешься? А я тебе вот что скажу, Ростом: расстели он свой плащ на воде и скажи нам: «Садитесь, поедем» — без колебания сяду и поеду. Я тебе больше скажу: суша не так далеко, как ты думаешь.

— Откуда ты знаешь?

— Он сам сказал. Как-то он заметил птиц, они летели к нашему острову. «Это не морские птицы, — сказал он, — они летят с суши. Суша не далеко от нас».

Ростом задумался.

— Да, это верный признак, — сказал он наконец, совершенно убежденный. — Но не пора ли нам в нашу хижину?

— Пошли, разведем костер, приготовим чего-нибудь поесть к его приходу, — ответил Тирэ, собирая свои каменные орудия.

Ростом снова вернулся к своей верше и притянул ее к берегу на веревку из гибких веток. Потом запустил в нее руку и начал вытаскивать рыбу и укладывать в маленькую плетеную корзинку. Засунув руку второй раз, юноша вытащил двух раков: «А вы ты как сюда попали?» — удивился он и отправил раков вслед за рыбой. Выловив все, что удалось добыть к ужину, он опустил вершу на прежнее место, взял корзинку и пошел в глубь острова. Два друга, продолжая прерванную беседу, направились к хижине.

В лесу, в той стороне, откуда доносился стук топора, трудился тот, о ком говорили собеседники.

Это был человек высокого роста, с благородным лицом и глубоким, полным величавого достоинства взглядом. Окладистая, отливавшая черным янтарем борода, ниспадала на могучую грудь. В глазах горел огонь веры. Видно было, что в молодости он был красив необыкновенно; он остался красив и сейчас, в зрелые лета. Во всех движениях его сквозили энергия и величие. В облике этого благородного мужа слились воедино начало небесное и начало земное во всей высокой величавости. Его лохмотья, отдаленно еще напоминавшие духовное одеяние, были ветхи до крайности. На ногах были сандалии из древесной коры. Но даже в этом вретище он был похож на небожителя, обреченного жестокой судьбою на каторжные муки.

Умелой рукою он поднимал и опускал тяжелый топор, и огромное бревно гудело под его ударами. Топор скорее тесал дерево, чем рубил, но все же его удары, воплотившие в себе терпенье и труд, оставляли следы на огромном бревне.

Дерево, лежавшее перед ним, словно гигантский кит, было патриархом своего леса. Не один век понадобился, чтобы оно так разрослось вверх и вширь, чтобы стало таким великаном. И немало времени понадобилось, чтобы каменный топор, направляемый дланью не столь мощной, сколь праведной и терпеливой, смог срубить его и опустить на землю с его высоты.

Теперь он старался выдолбить из этого бревна лодку-плоскодонку, и нетерпение его было столь необоримо, что будь его ногти из железа, он отбросил бы ненужный топор. Дело шло к концу. Снаружи челн был уже обтесан, изнутри тоже почти выдолблен. Еще несколько недель работы, и суденышко будет совсем готово. И он решится вырваться из своего узилища, вступить в единоборство с морскими валами и попасть на родную землю, куда призывали его и долг пастыря и бедствия страны.

В куче стружек валялось немало каменных топоров — они затупились и стали не годны к употреблению. Камень не выдержал, но воля и стойкость человека выстояли и победили.

Он уже кончил работу, которую наметил на сегодня. Отложил в сторону топор, прошел вдоль лодки, осмотрел глубину дна, потом поднял плащ, лежавший на стружках, накинул на плечи и медленным, размеренным шагом направился из леса к дому.

Узкая тропинка, протоптанная одним единственным путником, вилась сквозь заросли кустарника, петляла среди мшистых скал и пропадала под сенью густых деревьев. Он шел по этой тропинке. Порою терновые кусты пытались уцепиться дерзкими колючками за его платье, порою ветви величавого дуба хлестали его по лицу шершавыми листьями. Он не замечал ничего. В глубокой задумчивости вышел он из леса и направился к пещере. У входа стояла скамья, сплетенная из гибких веток. Он опустился на нее, лицом к заходящему солнцу, и его сосредоточенный взгляд, казалось, хотел вобрать в себя всю бескрай-ность пространства, которое прошло дневное светило, направляясь теперь озарять своим светом иные земли и страны.

А он? И он тоже был некогда светочем знания и веры для целой страны. Теперь же... Теперь он всего лишь скорбный узник на необитаемом острове. Неумолимая морская пучина окружила его непреодолимой преградой, и несмолкаемый рокот волн неустанно напоминал ему, что он заточен навсегда, ибо они есть и пребудут вечно.

Пещера, у которой сидел узник, могла бы стать весьма подходящим приютом для отшельника, отрекшегося от мира, пресытившегося жизнью — он нашел бы полное уединение в ее безмолвии. Бьггь может, она подошла бы и какому-нибудь морскому божеству, отринутому от сонма богов, язвимому стрелами Ор-музда, которое находило бы выход своим мстительным чувствам в том, чтобы забавы ради обращать в камень корабли, посмевшие подойти к острову и нарушить его уединение и его покой.

Но мог ли быть здесь счастлив человек дела и идеи?!

Как переменчива судьба...

Было время — он был молод, красив, статен, и не было ему равных в родной стране. Он был украшением и утешением царского двора. Будучи в близком родстве с царем (его отец приходился отцу царя дядей по материнской линии), юноша занимал должность сенекапета — начальника над всеми слугами дворца. В златотканной одежде, перехваченной драгоценным поясом из золота и перлов, на котором в золотых ножнах висел меч, он всегда во время торжественных приемов стоял у самого трона. По материнской линии он был царского рода, по отцовской — был внуком великого Просветителя. И вот пришел день, когда патриарха не стало. Собрались придворные, собрались удельные князья, собралась вся знать и все благородное сословие. «Дай нам патриарха!» — сказали они царю. И царь своими руками снял с юноши златотканный наряд, своими руками расстегнул и снял его сверкающий каменьями пояс, своими руками отстегнул золотые ножны меча и вывел своего любимца вперед: «Вот потомок ваших патриархов, — сказал он. — Пусть он и будет патриархом». Возликовали придворные, возликовали князья, возликовала вся знать. Но юноша отказывался, говорил, что он недостоин этого высокого и праведного сана. Его просили придворные, просили князья, просила знать. Юноша все не соглашался. Но не внял царь его отказу. Кликнул брадобрея, велел остричь ниспадавшие до плеч кудри. Когда они упали на землю, прослезились придворные, прослезились князья, прослезился и сам царь. Красота утратила свою роскошную оправу, изящество придворного скрылось под черной одеждой служителя церкви.