Все эти трагические события произошли, когда Саак Пар-тев, последний потомок рода Просветителя, был еще жив. И хотя сириец и стоявшие за его спиной персы лишили Саака власти пастыря Армении, он уже завершил великое дело ее спасения. Он сошел с исторической арены, но победа осталась за ним. Последний в роду Просветителя, он нанес и последний, самый сокрушительный удар господству иноземцев в духовной жизни Армении. Пророчески предугадывая грядущие опасности, Саак воздвиг несокрушимый заслон на их пути. Царский престол пал, патриарший престол оказался в подчинении у персов, но Партев все же спас церковь и спас народ.
Каким образом?
Великий патриарх и его соратник Месроп Маштоц создали армянские письмена и новую письменность. Армянский язык утвердился и в армянской школе и в армянской церкви, армяне стали молиться на родном языке и читать тоже на родном языке. И это стало концом засилья чужеземного духовенства. Прежде, как мы уже видели, в армянских школах изучались греческий и сирийский языки, учителями в них тоже были греки и сирийцы, их языки безраздельно господствовали и в армянской церкви. После изобретения армянского алфавита они были изгнаны. Все священные книги были переведены на родной язык народа, церковь и школа стали истинно национальными и освободились от пагубного влияния чужеземного духовенства. Верховная власть над церковью, изменнически захваченная ими, тоже вскоре ушла из их рук.
Так, последний просветитель из рода Григория Просветителя положил начало «Золотому веку» армянского возрождения, когда Армения воскресла вновь и расточилось царство тьмы...
ОДИН ЦА ЗАПАДЕ, ДРУГОЙ — НА ВОСТОКЕ
I ПАТМОС
Море было безмолвно. Оно набегало на скалистые берега острова Патмос так бережно и беззвучно, точно боялось пот-реножить его вечерний покой. Солнце клонилось к западу, и его прощальные лучи с какой-то особой нежностью касались белой гальки и пестрых раковинок берега, словно им было жаль расстаться с этой красивой игрушкой.
Одинокий остров напоминал собою небольшой гриб, выглянувший из воды. И море давно поглотило бы его вновь, если бы этот клочок суши не освятил своим присутствием праведник.
Со всех сторон окруженный водой, сам остров был почти безводен. Ни река, ни даже ручеек не поили своими водами его буйную зеленую растительность, одно лишь море своим влажным дыханием питало, подобно огромной теплице, вечную свежесть его одеяния. На бугристой конусообразной поверхности разрослись во всей своей необузданной дикости самые разнообразные растения. Вот своенравная смоковница цепляется голыми корнями за расщелины утеса и прикрывает широкими листьями его могучую грудь. Вот улыбается своими пурпурными цветами гранатовое дерево. Вот тянется вверх, словно целуясь с небесами, стройный кипарис. Лучи солнца не в силах проникнуть в глубину его плотной густой кроны, и в ней царит отрад-
ная, радующая сердце прохлада. Казалось, с самого сотворения этого острова на него не ступала нога человека. Не было на острове и зверей. Лишь изредка выскочит подпрыгивая из своей засады дикий кролик, боязливо оглянется и снова скроется в кустах. Даже птицы не решались пересечь необозримые просторы моря и приблизиться к негостеприимным берегам. Одни лишь вездесущие воробьи, да несколько певчих пташек своим неугомонным чириканьем и шумом нарушали вечную тишину.
Но на острове все-таки жили люди. Правда, их было всего трое.
Вот сидит на прибрежном песке один из них и не отрывает глаз от воды. Его острый взгляд пронизывает прозрачную воду до самого дна. Там лежит плетеная корзина, похожая на рыбачью вершу, это с нее он не спускает глаз. Вокруг — запруда из камней (чтобы волны не унесли плетенку), за нею — озерко воды, соединенное с морем вырытой в песке протокой.
Второй обитатель острова тоже сидит на песке, неподалеку от первого, и что-то мастерит. Перед ним рассыпаны куски кремня разной величины. Он держит в руках один такой обломок и то обтесывает его, то шлифует трением о другой камень. Иногда пробует пальцем, остер ли. Он похож на первобытного человека, тоже когда-то изготовлявшего себе оружие из камня. Но то, что он делает — не оружие, хотя и похоже на секиру. Он изготовляет орудие труда, а не битвы. Это топор. Утомившись, юноша подпер голову руками и устремил взгляд в безбрежность морских волн. Оба молчали и лишь иногда перебрасывались скупыми фразами. Каждый делал свое дело, каждый думал свою думу. Ветхие лохмотья, едва прикрывавшие их наготу, говорили, что некогда они были почтенным монашеским одеянием, ныне утратившим подобающий ему облик. Лоскуты ткани были, за неимением ниток и иголки, связаны узлами и узелками, а кое-где сколоты острыми рыбьими костями вместо булавок. Казалось, что эти рваные лоскуты горестно шепчут друг другу: «Если и мы упадем, что же останется на этих несчастных?»
И все-таки даже в этом убогом рубище облик молодых людей излучал достоинство и внушал уважение. Лица были безмятежны, в глазах сияло неземное умиротворение. Видно было, что они давно смирились со своим незавидным положением.
Оба были примерно одного возраста, не старше двадцати пяти лет, и отличались только ростом и внешностью. Насколько крепко сбит был первый, настолько хрупок казался второй. Один был смуглый, другой белолицый, со светлыми кудрями до плеч. Первого звали Тиранам, сокращенно Тирэ, второго — Ростом. Это он сидел на берегу и следил за рыбачьей снастью, не отрывая серых глаз от прозрачной глубины.
— До чего эта рыба хитрая стала! — прервал он затянувшееся молчание. — Подплывет к верше, покрутится вокруг, будто принюхивается — и только ее и видели! Эх, будь хоть кусочек железки, я бы крючок сделал.
Он встал, отошел от своей ловушки и подсел к Тирэ.
— А у меня дела идут неплохо, — отозвался Тирэ. — Если и этот закончу, за сегодня будет два топора. Солнце высоко, — взглянул он на небо, — стемнеет еще не скоро. Вот только камень плоховат, стачивается быстро. Поработаешь денек — и ничего не режет. Все время точить приходится.
Он попробовал пальцем острие топора.
— Точи, милый Тирэ, точи — когда лезвие тупое, он быстро выбивается из сил. Боже мой, сколько он работает! Сегодня утром (ты еще спал, не видел) смотрю, он вышел из пещеры, бесшумно прошел мимо нас, чтобы не разбудить, и направился к ключу, который чудом забил под его руками, когда мы не находили питьевой воды. Умылся у ключа, опустился на колени и прочел утреннюю молитву. Потом взялся за топор и пошел работать. Долго прислушивался я к стуку его топора и к псалмам, которые он всегда поет за работой. Уснуть больше так и не смог. Рассвело, солнце взошло, а он уже работал. Скоро солнце зайдет, а он все еще работает. Не могу без слез смотреть на него, Тирэ: как он исхудал, как обессилел... Зачем он так утомляет себя!
— Спешит... Очень спешит... Сам понимаешь, дорогой Ростом — ведь мы так давно оторваны от мира... Чего только не могло произойти за это время на родине! Как там царь, что нахарары, какие еще бесчинства творит Шапух! Мы ничего не знаем! Помнишь ведь, в какой смуте оставили мы отечество. Так в силах ли он терпеть! Сердцем он там, в родной стране. Его неукротимый дух стремится в мгновение ока перелететь безбрежные просторы моря, достичь родной страны и залечить ее раны.
— Когда же, когда он достроит лодку! — воскликнул Ростом, и его красивое лицо помрачнело.
— Скоро... теперь уже скоро, — с покоряющей уверенностью сказал Тирэ. — В следующее новолуние нас здесь уже не будет.
Ответ Тирэ ободрил Ростома.
— Дай-ка я помогу.
— Начни лучше вот этот обломок.
Ростом взял необработанный кусок кремня и начал обтачивать.
— Его изматывает не работа, — продолжал Тирэ. — Спит он плохо, вот в чем дело — почти совсем не спит. Я не раз замечал, что он встает по ночам и, погруженный в свои думы, обходит вдоль берега весь остров. Десятки раз обходит. .. потом сядет на берегу и сидит не двигаясь, вглядываясь вдаль. Туда, где осталась его утраченная слава... где остались без пастыря его церковь и его народ. И сидят он долго-долго, пока не взойдет солнце и первые лучи не напомнят ему, что пора снова браться за работу.
