Снова вошел Ростом и в плоской плетеной корзине, похожей на круглый поднос, принес и поставил на стол ужин. Католикос спросил:
— А как Тирэ? Вчера ему нездоровилось.
— Он уже совсем здоров, владыка, — ответил дьякон. — Весь день работал.
— Это еще не значит, что здоров, он и больной работает. Иди отдохни. Скажи, пусть и он отдыхает.
Дьякон поклонился и вышел. Патриарх встал с ложа и присел к столу. Ежи подкатились к полам его одеяния и с особым дружелюбием начали ласкаться к нему. Он взял со стола каштаны и поднес к их мордочкам. Они охотно схватили их и принялись уплетать вкусное лакомство. Он тоже съел несколько каштанов, но больше заботился о своих сотрапезниках, чем о себе. Наевшись, ежики укатились в норку и задремали, прижавшись друг к другу.
Он остался один.
Сосновые ветки, заменявшие свечи, уже догорали, и в пещере постепенно сгущался мрак — скорбный, могильный мрак. Снаружи доносился глухой рокот волн. Море разбушевалось. Ветер гудел в верхушках деревьев, они гнулись и стонали под его сильными ударами. Все это настраивало на мрачный лад, стесняло и волновало душу.
Он долго сидел у стола и, опершись на руку, безмолвно внимал буйству стихий за стенами пещеры.
Никогда прежде гнев не исторгал из его уст слов отчаяния, никогда его добродетельная душа не роптала на свое положение. Взысканный небесным утешением, он никогда не опускался до уныния из-за превратностей судьбы и всегда непоколебимо верил в свое высокое предназначение. Но в эту ночь буря в душе праведника исторгла из ее глубин горькие слова:
— О неблагодарная Византия! Нет и не будет тебе прощения в моей душе! Злом отплатила ты за все добро, которое сделала тебе моя страна. Не счесть, сколько раз мы отводили занесенный над тобою персидский меч, сколько раз избавляли тебя от позорного поражения! Моя родина всегда была щитом, охранявшим тебя от нашествий диких восточных орд, моя родина принимала на себя удары варваров и сохраняла тем тебя... Что побудило нас поступать так? Христианское братство! Мы отвергли персов, ибо они язычники, и протянули руку тебе. Ты же всегда предавала нас! Мы с христианским всепрощением снова и снова забывали это. Но ты не раскаивалась, ибо вероломство — основа твоей политики. И наконец, ты внесла религиозные споры в политические дела. Задумала вовлечь нас в арианскую ересь! Я не поддался, и вот осужден и сослан... Но десница провидения не допустит, чтобы изгнанник остался здесь надолго. Когда он ступит на родную землю — ты понесешь кару, о вероломная Византия!
Сосновый факел сверкнул последними искрами, сверкнул еще раз и наконец потух вовсе. Скорбный мрак снова воцарился в тесной пещере. А патриарх еще долго сидел у каменного стола и уносился в своих скорбных думах в страну, которую любил и которой был предан всеми силами своей души.
Много таких ночей бессонных, мучительных ночей, провел узник Патмоса — святой армянский патриарх Нерсес Великий, которого так чтила и так ждала Армения.
II КРЕПОСТЬ АНУШ
Крепость зовется Ануш, то есть сладостная, но все в ней напоено горечью.
Меж Экбатаною и Тизбоном высится поодаль от большой дороги кремнистый утес, похожий на клин острием кверху. Широко раскинулось его каменное подножие, и на него, как на подставку, природа водрузила этот клин, тоже каменный. Ни единой горсти земли нет на его голой скалистой поверхности, ни единый кустик, ни одна травинка не растут на его непробиваемых, поистине каменных ребрах. Палящее солнце юга сожгло, прокалило его, словно глиняный сосуд, помещенный для вечного обжига в раскаленную печь гончара.
Так выглядел этот утес много веков. Незапамятно много.
И случилось так, что однажды мимо него проходил с киркой на плече Фархад, великий ваятель Персии. Вдруг затрубили трубы, и их звуки пробудили его от глубокой задумчивости. Он остановился. Показалась великолепная охотничья свора, показались всадники с ловчими соколами на перчатках, и веселый беспечный конный отряд налетел, словно вихрь, и пронесся мимо, тоже как вихрь.
Но мелькнувший в этом вихре облик врезался ему в сердце... и заставил навсегда забыть о покое.
И каждый день с тех пор стоял он в тот же час на этой же дороге и ждал, весь во власти сладостных грез, ждал, пока не появлялась она, та, чей образ он носил в сердце — появлялась и, бросив на него мимолетный взгляд, молнией проносилась мимо.
Он потерял душевный покой, забросил свое искусство, свое ваяние и, как безумный, скитался один в этих безлюдных горах.
Так шли дни, шли недели, шли месяцы. Однажды он ждал, как обычно. И она появилась. Но не было с нею на этот раз ни борзых, ни соколов, ни охотников, она была одна, и только служанки сопровождали ее. Она пришпорила коня и поравнялась с Фархадом.
— Прими мой привет, о великий мастер, —сказала она. — Что так привязало тебя к этим горам, к этой безлюдной пустыне? Я постоянно вижу тебя здесь, все на том же месте.
— Счастье, — ответил Фархад. — Счастье видеть, как несравненная красота озаряет эту безлюдную пустыню.
— Значит, любовь горит в тебе так жарко? — улыбнулась она.
— Можно ли не любить той, кому нет равных даже на небесах, чье дыхание дарует жизнь, чей единый взгляд сулит вечное блаженство? Или ты думаешь, что сердце ваятеля, который всегда наедине с камнем, и само превратилось в камень, и нет в нем места красоте?
— Нет, я так не думаю. Тот, чье призвание — вдохнуть жизнь и совершенство форм в мертвый камень, кто из хладного мрамора творит живую красоту, не может не любить ее. Но чтобы покорить сердце дочери царя царей, о великий мастер, нужны невиданные жертвы.
— Знаю. Великие богини требуют великих жертв.
— Я не стану требовать невозможного. Я хочу лишь испытать твою любовь. Смотри же, Фархад: видишь ты этот утес? — она показала на вознесенный к небесам каменный клин. — Высеки из него дворец для меня. Чтобы я могла любоваться с высоты, как полноводный Тигр расчерчивает серебристыми извивами прекрасные долины Сирии, как от дуновения ветерка колышутся стройные пальмы Багистана.
В самом сердце скалы устрой хранилище для моих сокровищ, а у подножия — конюшня для моих скакунов. Сделай все это — и я стану твоей.
Сказала и исчезла.
Шел год за годом, а в несокрушимом теле утеса без устали работали молот и резец неутомимого мастера. Ни днем, ни ночью не смолкали тяжелые удары молота. Работа шла споро. Любовь придавала новые силы гению великого мастера, а красота царевны воспламеняла его рвение. Он высек в скале обширные покои, высек украшенные резьбою по камню залы и из сплошной каменной глыбы изваял великолепный чертог. Стены он украсил выбитыми в камне сценами и фигурами. Он изобразил борьбу исполинов и богатырей древнего Ирана с чудовищами и злыми духами, воспел в камне славу и величие древних царей Ирана и празднества в честь их доблести и побед, высек на стенах письмена, прославлявшие великие деяния арийских владык древности, их добродетели, и их благодеяния стране ариев. И все это он совершил для той, кому отдал всю силу своей страсти. Он сотворил все эти чудеса, чтобы они постоянно напоминали ей о славном прошлом Ирана, чтобы вечно тешили ее сердце высокой гордостью, ибо и она принадлежала к великому роду, ведущему свое происхождение от богов и подтвердившего его деяниями, достойными богов.
Она появилась — и увидела, что он создал.
— Все это очень красиво, — сказала она. — Но тут нет воды, нет деревьев. Разбей для меня фонтаны, чтобы били они выше облаков, посади деревья, чтобы я могла нежиться под их сенью в твоих объятьях... Сказала и исчезла.
Он изменил русла отдаленных ручьев и по подземным трубам поднял их на самую вершину утеса. Обтесал камень, высек в нем бассейны — забили среброструйные фонтаны. День и ночь неиссякаемо взлетали вверх их струи и кропили жемчужною росой свое зеленое окружение. Он срезал верхушку скалы, выбил ровные площадки на ее боках, привез издалека землю и насыпал на этих площадках. И посадил деревья, и создал висячие сады, которые словно и в самом деле выросли и повисли в воздухе. Шли годы. Прижились, выросли, стали плодоносить деревья. Зацвели и наполнили воздух услаждающим душу благоуханием мириады цветов, слетелись издалека птицы, и их веселые трели оживили безмолвие окрестностей. И только та, что должна была стать владычицей этого земного эдема, все не появлялась.
