Пять просторных стойл выстроились вдоль восточной стены, пять – вдоль западной, с низкими дверками из красного дерева или тика. Центральный проход шириной в двенадцать футов, так же, как пол в стойлах, вымостили брусчаткой.

В дальнем конце слева находилась комната для упряжи, справа – кладовая для фуража, обе давно уже пустовали.

В конюшнях, где мне ранее довелось побывать, полы были земляными, но не только брусчатка вызывала мое любопытство.

Куда больше заинтересовали меня окна в дальней стене каждого стойла. Размером три на четыре фута, они состояли по большей части из квадратных, со стороной в три дюйма, стеклянных панелей, за исключением тех, которые окружали центральную овальную панель. В нее вплавили шнур из переплетенных медных проволочек, в форме лежащей на боку восьмерки.

Из-за медного отлива самого стекла солнечный свет казался рубиновым. У кого-то могло возникнуть ощущение, что благодаря этим викторианским окнам конюшня становилась такой же уютной, как кресло у камина, но мне вдруг вспомнился капитан Немо, а конюшня превратилась в «Наутилус», плывущий в океане крови и огня. Но я – это я, и от этого никуда не деться.

Я не сразу включил внутреннее освещение, бронзовые канделябры по обе стороны каждой двери. Вместо этого постоял среди медного света и свинцово-черных теней, ожидая и прислушиваясь, уж не знаю, к чему.

Через минуту решил, что здание, несмотря на двойную тень, такое же, как прежде. Температура составляла комфортные шестьдесят пять градусов[4], что – я в этом не сомневался – подтвердил бы большой термометр на двери в комнату для упряжи. Воздух оставался чистым и свежим, каким бывает после снегопада. Тишина казалась сверхъестественной: ни потрескивания усадки здания, ни шуршания мыши, ни единого звука, словно за стенами конюшни лежал пустынный, лишенный атмосферы мир.

Я щелкнул настенным выключателем, и канделябры зажглись. В конюшне царила идеальная чистота, на что уже указал мне лишенный каких-либо запахов воздух.

Хотя с трудом верилось, что здесь когда-либо держали лошадей, кое-где в коридорах особняка висели фотографии и картины любимцев Константина Клойса. Мистер Волфлоу полагал их важной частью истории Роузленда.

Пока я нигде не видел фотографии или портрета залитой кровью женщины в белой ночной рубашке. Мне представлялось, что для истории поместья она по важности как минимум не уступает лошадям, но не все воспринимают убийство так же серьезно, как я.

Разумеется, когда-нибудь я могу оказаться в коридоре, увешанном портретами молодых окровавленных женщин в самой различной одежде, демонстрирующих свои смертельные раны. Учитывая, что пока я не нашел в Роузленде ни одного куста роз[5], возможно, эта часть названия поместья подразумевала цветущих женщин, которых убивали и хоронили здесь.

Тут волосы на моем загривке встали дыбом.

Так же, как в прошлые посещения конюшни, я шел к противоположной двери, всматриваясь в медные диски диаметром в дюйм, встроенные между булыжными камнями. Они образовывали сверкающие синусоиды, которые тянулись по всей длине здания. В зависимости от угла, под которым смотрел на них человек, на каждом диске он видел цифру «8», нормальную или улегшуюся набок, точно так же, как в центральных оконных панелях.

Я не мог представить себе предназначения этих медных дисков, но я находил маловероятным, что газетный барон и киномагнат, имеющий возможность не считать деньги вроде ныне покойного Константина Клойса, распорядился разместить их на полу конюшни исключительно для красоты.

– Ты кто такой?

Вздрогнув, я повернулся, чтобы удивиться еще раз. Передо мной стоял гигант с выбритой головой, одним шрамом от правого уха до уголка рта, вторым – через лоб до переносицы, с такими кривыми и желтыми зубами, что ему никогда бы не предложили место ведущего выпуска вечерних новостей любого из центральных каналов, с герпесной язвой на верхней губе, с револьвером в кобуре на одном бедре и пистолетом в кобуре на другом, а также с компактным автоматическим карабином, возможно, «узи», в руках.

Ростом в шесть футов и пять дюймов, весом в двести пятьдесят фунтов, он выглядел, как живая реклама компании, торгующей стероидами. Белые буквы на черной футболке складывались в два слова: «СМЕРТЬ ИЗЛЕЧИВАЕТ».

Его брюки цвета хаки сверкали «молниями» многочисленных карманов и уходили в красно-черные, расшитые ковбойские сапоги, но эти модные навороты стильности ему не добавляли. Талию перепоясывал кожаный ремень, похожий на полицейский, на котором висело множество подсумков с запасными патронами, обоймами, рожками. Некоторые из закрытых на «молнию» карманов бугрились, возможно, от гранат или добытых боевых трофеев, скажем, человеческих ушей и носов.

– Отличная погода для февраля, – ответил я.

В «Отелло» ревность названа «зеленоглазым монстром». Шекспир был, как минимум, в тысячу раз умнее меня. Я никогда не ставил под сомнение его удивительно образные выражения. Но этот зеленоглазый монстр, похоже, знать не знал такой мелочовки, как ревность и доброта. Ненависть, ярость и жажда крови на корню затоптали все прочие эмоции. Мне он показался слишком злобным даже для роли Макбета.

Он приблизился еще на шаг, нацелив «узи» на меня.

– «Отличная погода для февраля». И что это должно означать? – прежде чем я успел ответить, добавил: – Что… – последовало нехорошее слово, – …это должно означать, придурок?

– Ничего это не означает. Фраза эта служит для налаживания отношений. Вы понимаете, чтобы завязать разговор.

Хмурости в его лице прибавилось, брови сошлись у переносицы, ликвидировав зазор в четверть дюйма между ними.

– Ты тупой или как?

Иногда, в сложной ситуации, я нахожу, что это мудрое решение – прикинуться умственно отсталым. Во-первых, эффективный прием для того, чтобы выиграть время. Во-вторых, у меня получается весьма естественно.

Я уже собрался изобразить тупицу, раз он того хотел, но прежде чем успел преобразиться в Ленни из повести «О мышах и людях», он прорычал:

– Проблема этого мира в том, что он полон глупых… – последовало еще одно нехорошее слово, – которые все портят для остальных. Если перебить всех глупцов, мир станет куда как лучше.

Я, конечно, тут же постарался дать ему понять, что миру никак не прожить без такого умника, как я:

– В драме Шекспира «Король Генрих VI» во втором действии мятежник Дик говорит: «Давайте начнем с того, что перебьем всех адвокатов».

Брови сошлись еще, хотя казалось, что ближе некуда, зеленые глаза полыхнули жаром, вспыхнув, как метановые горелки.

– Ты кто, какой-то остряк?

Сблизившись со мной вплотную и уперев мне в грудь дуло «узи», здоровяк прорычал:

– Назови мне хоть одну причину, которая убедит меня не превратить тебя в решето, остряк, вторгшийся в чужие владения.

Если у человека есть оружие, а у меня нет, и он просит назвать причину, по которой ему нет нужды убить меня, я делаю вывод, что разнести мне голову не входит в его намерения, иначе он давно бы это сделал. Он или ищет причину отстать от меня, или настолько лишен воображения, что имитирует увиденное в кино или по телевизору.

Но эти видавшие виды зеленые глаза подсказывали мне, что передо мной бандит совсем другого калибра. Его поведение однозначно указывало, что для убийства причина ему вовсе и не нужна – хватало и желания, а внешность говорила за то, что ему вполне хватает воображения для того, чтобы убить меня добрым десятком способов, один кровавее другого.

Я очень остро ощутил, как далеко находятся конюшни от обитаемых зданий Роузленда.

Надеясь, что в девяти словах он не найдет повода нажать на спусковой крючок, я ответил:

– Сэр, я приглашенный гость, а не нарушитель права владения.

По его лицу чувствовалось, что я его не убедил.