Он еще раз глубоко вдохнул, выдохнул, открыл глаза.

– При рождении меня назвали Джеком[6]. Они назвали меня Джеком Кайстером.

– Это было жестоко, сэр.

– Сучьи ублюдки, – кивнул он, отозвавшись о своих родителях уже не столь яростно. – Меня начали дразнить еще в детском саду, эти говнюки даже не дождались первого класса. В тот самый день, когда мне исполнилось восемнадцать, я пошел в суд, чтобы поменять имя.

Я едва не спросил: «На Кенни Кайстера?», – но вовремя придержал язык.

– Теперь я Кеннет Рэндолф Фитцджеральд Маунтбаттен, – и имена, и фамилию он произносил с дикцией величайших английских актеров.

– Впечатляет, – прокомментировал я, – и, должен отметить, идеально вам подходит.

Он даже покраснел от удовольствия.

– Я всегда любил эти имена, вот и собрал их воедино.

К сожалению, я не мог придумать, что сказать еще. Если только Кенни Маунтбаттен не показал бы себя более одаренным рассказчиком, а надеяться на это, судя по первому впечатлению, не следовало, получалось, что разговор наш подошел к концу.

И меня бы не удивило, если бы он подчеркнул последнюю фразу нашего диалога очередью, выпущенной мне в живот.

Вместо этого он посмотрел направо, налево, внезапно осознав быстрое изменение освещенности. И такая тревога отразилась на его лице, что теперь я видел перед собой затравленного маленького мальчика, каким он когда-то был, несмотря на страшные шрамы, отвратительные зубы и крокодильи глаза.

– Я опаздываю, – прошептал он с дрожью в голосе, – опаздываю, опаздываю, опаздываю.

Он отвернулся от меня и побежал к двери, через которую вошел. Продолжая повторять последнее слово, выскочил из конюшни, уже не Терминатор, а Белый Кролик, трясущийся при мысли о наказании, которое он мог получить, опоздав на чай к Безумному Шляпнику.

Окна восточной стены конюшни теперь пропускали гораздо меньше света, чем полагалось пропускать ранним утром в безоблачный день. Каждая стеклянная панель западных окон светилась, как яркий рубин.

Быстро надвигающийся грозовой фронт мог послужить объяснением тусклости восточных окон, но никак не яростного сияния западных. Я подумал о лесном пожаре: облака черного дыма на востоке, ревущее пламя на западе, но запаха дыма не чувствовалось, да и ни один поджигатель не мог в считаные минуты создать стену огня.

Я не испытывал желания наступать на пятки Кенни, предпочел бы, чтобы он поскорее забыл обо мне, и не сразу направился к двери, через которую он удалился. Она оставалась открытой где-то на три фута.

На пороге я замер, потому что окружающий мир выглядел не таким, как прежде.

За дверью меня ждала все та же полоска голой земли шириной в десять футов, хотя камень и смятая банка из-под колы исчезли. За полоской земли росли сорняки, вдали калифорнийские дубы раскинули черные ветви.

Но все это купалось в зловещем свете, из которого вылетали дьявольские летучие мыши, размером превосходившие орлов. Прямо над головой и на западе по желтому небу на большой высоте струились реки из пепла и сажи. Восточный небосвод цветом напоминал темно-желтую горчицу и чернел на глазах. Ночь, уже накрывшая горы и предгорья, катилась ко мне, и в этой ночи звездному свету не удалось бы пробить апокалиптическую мантию, которая легла на мир.

Несколькими минутами раньше я радовался солнечному утру, а теперь день медленно полз к своей кровати к Тихом океане. Тайна двух теней этого здания оставалась неразгаданной, но я не считал себя достаточно хорошим детективом, чтобы понять их значение или предсказать, во что выльется столь быстрый приход ночи.

Интуиция, однако, предупреждала меня, что выходить в этот желтый сумеречный свет опасно, если не самоубийственно. За дверью лежал Роузленд, но совсем не то поместье, которое я знал. И какой бы ни была природа этого изменения, едва ли оно могло быть мирным. Иначе в Роузленде действительно росли бы розы.

Я задвинул бронзовую дверь, но не смог ее запереть. Лошадей не запирали, возможно, опасаясь пожара. И с тех лет, когда построили Роузленд – в двадцатые годы двадцатого века, – в Калифорнии не орудовали банды, воровавшие лошадей, то есть замки и не требовались.

Я отошел от двери и миновал половину центрального прохода, когда лампы бронзовых канделябров начали тускнеть. Потом разом погасли.

Ночь приближалась к восточным окнам, а каждая стеклянная панель западных предлагала заглянуть в топку. В конюшне все стало угольно-черным, за исключением красно-оранжевых отблесков на столбах и дверцах стойл.

В сумраке я не мог определить, выполняется в здании закон природы и каждый объект отбрасывает только одну тень, или, наоборот, тени падают во все стороны и в большом количестве.

Если до этого момента в конюшне не ощущалось никаких запахов, то теперь определенно пахло озоном. Этот запах, как известно, молнии вышибают из воздуха, и иногда он остается через несколько часов после того, как отгремел последний громовой раскат и прекратилась гроза. Но в этот день дождь не лил, даже тучи не собирались.

Я не знал, чего ждать, но не сомневался, что если кто и нанесет мне визит, то не дама из «Вэлкам вэгон»[7] с подарками от местных торговцев. Теперь слова Кенни: «Опаздываю, опаздываю, опаздываю», – с которыми он ретировался из конюшни, воспринимались мной иначе: их произносил человек, который не спешил на какую-то встречу, а до смерти боявшийся остаться здесь после прихода ночи. Мускулистый, крепкий, вооруженный до зубов. Перепуганный, как маленький мальчик.

Эти непредвиденные сумерки, наступившие чуть ли не сразу после зари, могли означать столь многое, что сердце у меня сжалось. При этом билось, словно у кролика, когда этот мирный зверек вдруг видит в ночи сверкающие глаза вышедшего на охоту волка.

Ужас пьянит быстрее виски. Вероятно, меня ждала двойная порция, и поэтому следовало приложить немало усилий, что оставаться трезвым и быстро соображать.

За восточными окнами теперь царствовала ночь – за исключением ленивых, улегшихся на бок восьмерок по центру каждого окна. Эти медные фигуры светились внутри темного стекла, ничего не освещая вокруг, и я не думал, что их яркость обусловливал отраженный красный – и темнеющий на глазах – свет, которым горели западные окна.

После торопливого ухода Кенни в конюшне поначалу воцарилась тишина, но внезапно я услышал какие-то мягкие постукивания, доносящиеся снаружи, у западной стены. Не в одном месте – в нескольких. В различных точках, разнесенных вдоль здания.

Фигура появилась в красном окне, но никаких подробностей я разглядеть не мог, только силуэт, подсвеченный заходящим солнцем. Вроде бы увидел голову, движущуюся руку, хватающие пальцы.

Первым делом предположил, что это человек. Хотя голова, рука и кисть выглядели бесформенными, причиной искажений могли послужить необычный угол, с которого светило солнце, и дефекты толстого стекла.

По мере того, как красный закат лиловел, новые тени появились в других окнах, менее далекие, более бесформенные, возможно, полдесятка каких-то существ. И с каждой секундой уходила уверенность в том, что вдоль стены конюшни, постукивая и скребясь, движутся люди.

Во-первых, их нисколько не тревожил вызванный ими шум, но при этом они не разговаривали. Даже с намерением соблюдать тишину люди редко воздерживаются от коротких комментариев или сдавленных ругательств. Что-что, а поболтать мы любим.

Далее, находящиеся за стеной не проверяли ее прочность и не объявляли о своем прибытии. Они просто нащупывали путь вдоль нее, несомненно, искали дверь, но не так, как это делал бы обычный человек. Надвигающаяся ночь еще не полностью вступила в свои права. Наружного света хватало, чтобы человек быстро нашел дверь. Медленное, с остановками продвижение этих существ предполагало, что они или слепцы, или калеки, а может, и первое, и второе.