— То-то и оно, что не понимаешь, — воздел вверх указательный палец Виктор Палыч. — Господи, ведь все самому, все мне, старику, решать приходится. Помру вот — что делать-то будете? Пропадете ведь, сгинете в блуднях своих…

Геннадий Петрович открыл было рот, но Антибиотик махнул рукой:

— Ты, Генуля, запомни — людишки, они ведь, как бомбы, каждая взорваться может и у каждой можно запал вытащить. И будет тогда уже не бомба, а говна кусок… Человек рожден в грехе, а зачат в блуде! И всю жизнь он грешит — один больше, другой меньше, не суть… Стало быть, к каждому можно ключик подобрать… Вот и Кудасов твой, «Директор» этот… Думаю, он посговорчивее будет, — касаемо Мухи. Завтра уже у него может мнение перемениться. Соображаешь?

Соображал Геннадий Петрович с трудом — у него аж дух захватило. Неужели старик нашел крюк на Кудасова? Невероятно… Но Палыч ведь никогда ничего просто так не говорит…

— Но, — воспользовавшись паузой, заговорил Геннадий Петрович, — если Кудасов… Тогда, конечно, другое дело. А зачем тогда мне…

— А тебе, Генуля, поддержать его надо будет! — наклонился к полковнику Виктор Палыч. — Смекаешь?

— Нет, — честно ответил Ващанов, и старик даже сплюнул с досады:

— Тьфу ты, Господи, грехи наши… Завязывай с бухлом, Гена, совсем мозги пропьешь. Паренек этот — Никитушка наш дубиноголовый — он завтра весь в сомнениях будет… Тяжело сраку под фуфел в первый раз-то подставлять. И вот тут ты, как старший товарищ, как руководитель, должен будешь его понять. Понять и помочь — участием и советом… Скажешь, что по Мухе этому — тебя и так уже депутаты звонками замудохали, что бизнесмены ходатайствуют, короче, наметешь пурги… Чтоб ему, Никитке, полегче было. Чтоб он душу свою не терзал сомнениями… Только сделать это нужно будет деликатно и ласково, чтобы он, падла, не стреманулся. Невзначай так поинтересуешься у него — что, мол, там с Мухой? А если он, к примеру, скажет, что дело валится, что Севу нашего выпускать придется, что открылись новые обстоятельства — вот тут ты его и утешишь. Объяснишь в доступной форме, что когда бабу с воза скидывают — кобыле легче становится. Скажешь, что от Мухи этого все равно ничего, кроме неприятностей, не было бы — дескать, там уже и адвокаты лучшие заряжены были, и депутатские запросы писались, и дуроебов этих — журналистов наших — уже напидорили-настропалили, ждали свистка в низком старте… Плохо, мол, что бандиты от ответственности уходят, но мы еще наловим… Что-нибудь в этом роде. Короче, хорош пустое гонять — найдешь, что сказать, не мне тебя учить… Уяснил теперь?

— Уяснил, — кивнул Геннадий Петрович. — А Кудасов… Он… Он точно?

Виктор Палыч осклабился по-волчьи, глаза сузил — Ващанов даже отшатнулся малость от него.

— Точно, Генуля, даже папа маме иной раз засадить не может — целит в лохматенькую, а попадает в очко… Доживем до завтра, поглядим на расклад… Что мы трем?

Ващанову очень хотелось спросить Антибиотика на чем же, собственно, «накололи» Никиту Кудасова, но, поглядев еще раз на лицо старика, полковник почел за лучшее никаких вопросов не задавать… Нехорошее было лицо у Виктора Палыча, страшное, несмотря на улыбочку.

С минуту Антибиотик молчал, думал о чем-то своем, губой подергивая… Геннадий Петрович даже дышать постарался пореже. Наконец, Виктор Палыч вздохнул, посмотрел на полковника ласково и махнул рукой — в знак того, что аудиенция окончена:

— Ты езжай, Гена, поспи… Не бухай только сегодня больше. Завтра тебе всяко свежая голова понадобится.

Геннадий Петрович торопливо вскочил, попрощался и пулей выскочил из кабинета…

Кудасов добрался до гостиницы «Ленинград» быстро — повезло с троллейбусом, перевезшим его через Литейный мост, а там до отеля — рукой подать было. Швейцар из отставников, отворив перед Никитой Никитичем дверь, даже не дернулся задать какой-нибудь вопрос, типа: «Вы к кому, гражданин?» — гостиничные швейцары, они физиономисты и психологи, ментов и бандитов распознают сразу, словно флюиды какие-то особенные ловят.

Пока лифт плавно вез Кудасова на второй этаж, Никиту бросило в жар — на улице-то было уже прохладно и слякотно, а в отеле топили неплохо. Многомудрая дежурная по этажу, мазнув взглядом по Никите Никитичу, демонстративно отвернулась — зачем разглядывать серьезного человека, нетактично это…

Кудасов остановился перед дверью в двести семьдесят второй номер, перевел дыхание, запоздало вспомнил, что хотел было за цветами заскочить на Финляндский вокзал, но пока ехал в троллейбусе — про букет забыл… Грипп это все, голова с него совсем какая-то дырявая стала, и сердце колотится, как после бега…

Даша открыла сразу после его стука — будто ждала за дверью. Никита Никитич протиснулся в номер, обнял ее молча — она тоже, не сказав ни слова, закинула руки ему на шею, зажмурилась, отыскала своим ртом его сухие, запекшиеся губы… Поцелуй был долгим и крепким — они, казалось, боялись оторваться друг от друга… Кудасов почувствовал привкус алкоголя — судя по всему, Даша успела принять изрядно. Еще во время их последней встречи (это было в марте, в Москве) он заметил, что она налегала на коньячок несколько больше, чем нужно было бы — но говорить ей ничего не стал. Даша, в конце концов, взрослый человек, свободный, Никите не подчиненный, чтобы слушать его морали о вреде пьянства…

Она наконец вырвалась из его рук, тяжело дыша, отступила на шаг, прищурилась:

— Дай хоть посмотрю на тебя, товарищ сыщик.

Кудасов улыбнулся, снял с себя куртку, скинул с плеч кобуру со «стечкиным», шагнул в комнату:

— Какими судьбами, Даша? Почему не предупредила — я бы встретил…

Даша махнула рукой:

— Ты человек занятой, чего тебя дергать… Много бандитов наловил?

Никита пожал плечами:

— Хватает…

Он не отрывал от нее глаз. На Даше был только тоненький халатик, под которым, как он успел почувствовать, другие детали туалета отсутствовали. Она опустила глаза, нервно взяла со столика пачку «Мальборо», закурила, щелкнув дорогой тяжелой зажигалкой, однако после первой же затяжки вдруг сломала сигарету в пепельнице и решительно шагнула к Никите… Свитер и рубашку она с него просто сорвала, застонала глухо, прижалась губами к груди:

— Какой ты горячий… Никита…

Она и сама вся горела под своим халатиком-пеньюаром, но Кудасов почувствовал, как по ее спине волнами проходит дрожь… Они молча упали на постель и забылись друг в друге…

Когда к ним вновь вернулась способность думать и говорить, Даша, даже не подумав прикрыться, вывернулась из-под его руки, встала, шагнула к столу. В полумраке комнаты ее тело казалось мраморно-белым, окруженным каким-то ореолом… Или это просто круги плыли в глазах Кудасова, который не мог даже оторвать голову от подушки? Звякнуло стекло, Даша, не оборачиваясь, спросила:

— Коньяку выпьешь?

Никита вздохнул:

— Спасибо… Если выпью — боюсь, засну же…

Даша резко обернулась со стаканом в руке:

— Ну, так поспал бы немного… У тебя совсем замученный вид. Я бы твой сон постерегла…

Кудасов молча закусил губу, почувствовав, как вдруг ворохнулось в груди сердце… Что он мог ей ответить?

Она медленно выпила коньяк, взяла было пачку сигарет, но тут же бросила ее, села к нему на кровать, наклонилась, начала кончиками пальцев поглаживать его лицо, словно стараясь согнать, стереть с него морщины:

— Заездил ты себя совсем, Никита… Ты же молодой еще…

Он закрыл глаза, чувствуя ее пальцы подрагивавшими веками.

— Дашка… Как ты вовремя приехала, ты просто не представляешь, как ты вовремя…

Даша положила голову ему на грудь, и Никита зарылся носом в пушистые, пахнущие какими-то цветами волосы. Снова сдавило сердце, потому что он подумал о безжалостно летящих минутах… И еще он понял, что совсем не хочет идти домой, не хочет отрываться от Дашиных волос… Эта женщина была ему больше, чем просто любовницей, она была ему родной — потому что только родной человек может без слов унять боль в душе — одними лишь прикосновениями… Они никогда не говорили о любви и не баловали друг друга нежными словами. Иногда ведь можно все сказать и без слов…