— А ведь она спасла нас от верной смерти, — по дороге проговорил Гоня вполголоса.

Еремеев тоже думал о Нине. И начинал осознавать, что его связывает с ней не только чувство благодарности за это чудесное спасение, а еще, еще что-то, чему он пока не решался дать названия.

Перед тем, как покинуть залу, он обернулся и увидел, что монархи со своих тронов по-прежнему завороженно смотрят на экран, на котором все выкатывались, выкатывались из разноцветных столбиков и ссыпались в кучу их заветные монетки, своим неслышным звоном отныне оберегая и его, и Гонину жизнь.

В каменном каземате, куда их с Гоней втолкнули, царила непроглядная тьма. После того, как за ними захлопнулась дверь, Гоня сказал печально:

— Живы-то оно конечно живы — а только, знаешь, не больно меня это радует.

— Что так? — спросил Еремеев.

— А чему радоваться? Тому, что теперь до конца дней будем гнить в этом каменном мешке?

— Ты думаешь?

— По-другому и быть не может, — убежденно ответил Беспалов. — Для них ведь, живоглотов, главное что? Чтоб мы не околели, вот и вся забота, иначе им эти денежки капать перестанут. А о том, чтобы выпускать нас на волю, никакого у них с ней уговора не было. Выпустить нас, — а вдруг мы куда-нибудь сбежим? Самое для них спокойное засадить нас сюда — и живите, ребята, пока живется… Что бы эдакое предпринять? Как полагаешь, может, голодовку для начала объявить, а?

— Вроде нам никаких яств пока что и не предлагали, — напомнил ему Еремеев.

— Предложат, не сомневайся, — заверил Гоня. — Морить нас голодом — никакого для них резона. Устриц с шампанским не обещаю, а баланду какую-нибудь рано или поздно обязательно принесут, никуда не денутся. Поскольку скупердяи, — да ты сам видел, — то принесут ровно столько, чтоб мы с голоду не загнулись. А мы все это — на пол, к такой матери! Сразу зашевелятся, не сомневайся! — Добавил сокрушенно: — Эх, сегодня там, на спецбазе, овсянку недоел, дурак!.. Ладно, так оно, может, и к лучшему еще — быстрее дойду.

— И многого этим добьешься?

— А что, у тебя есть другие предложения? Или, по-твоему, надо сразу же — лапки кверху? Нет, брат, за свои права бороться надо, чего бы это ни стоило! Как говорил, если помнишь, великий Монтескье: "Тот, кто не готов бороться за свою свободу…"

— С кем бороться? — устало перебил его Еремеев. — Ты же видел этих упырей.

Некоторое время Гоня угрюмо сопел, о чем-то раздумывая, наконец, явно сникнув, проговорил:

— Правда твоя, черт возьми! Это тебе, пожалуй, похуже, чем бывший КГБ. В самом деле, на что рассчитывать, на глас общественности? Как же! Кто о нас там, на воле, услышит? Нет, ты как всегда прав, Еремеич, никакими голодовками ни хрена ты от этих скотов не добьешься. А что самое паскудное — не вижу никакого выхода.

Еремеев, куда больший, чем Беспалов, пессимист по натуре, на сей раз не разделял его глубокого уныния. Едва слушая друга, он между тем не переставая думал о Нине. Ни секунды он не сомневался, что она обязательно изыщет способ выковырять их отсюда. Да и вообще, по правде, даже не это его сейчас главным образом заботило. Он думал о том, как ему быть с нею дальше, после того, как наконец закончится весь этот кошмар.

— Идут, кажись! — встрепенулся Гоня.

В самом деле, за дверью, где-то вдали явно слышались гулкие шаги по каменному полу коридора.

Гоня вздохнул:

— Вот небось и баланду несут, а мы еще и не решили — лопать ее или сперва покочевряжиться.

Что-то он еще бубнил — что-де в случае объявления голодовки с этих скотов станется кормить насильно или, того хуже, при помощи клизмы вводить питательный раствор через задний проход, как это делали все в том же КГБ (он, Гоня, слыхал) с тогдашними правозащитниками, — Еремеев больше прислушивался не к его бубнёжу, а к этим шагам. Навострив слух, он смог определить, что идущих трое, у двоих шаги тяжелые, а вот у третьего…

У третьей …

…Лязгнули засовы, дверь со скрежетом открылась, и его ослепило хлынувшим светом.

— Нина… — произнес он, хотя пока еще и не мог ее разглядеть.

— Выходите, — донесся ее голос. — Пошли. Тут, кстати, кое-что коренным образом изменилось.

Глаза стали понемногу привыкать к свету, и Еремеев увидел, что позади Нины стоят оба монарха. Но — что это? Король, кажется, успел изрядно похудеть и теперь его костюм времен людовиков висел на нем, как мешок, а император стал несколько меньше ростом и его подол древнеэфиопского балахона касался пола. Однако миг спустя Еремеев вдруг понял, что вовсе не монархи это, а Диспетчер и Велизарий, почему-то переоблачившиеся в монаршьи одежды. Впрочем, и в их лицах произошли ощутимые перемены — физиономия Велизария обрела некоторое свиноподобие, прежде незаметное, но теперь совершенно отчетливое, а лицо Диспетчера сделалось неподвижным, как маска, и оттого на нем стали заметны неровные, как на плохо настеленном асфальте, бугры. Да и значительности в их лицах за эти от силы полчаса изрядно поприбавилось.

— Выходите, вы свободны, — произнес Велизарий довольно-таки величественно.

— Бары-анабузык, — не менее величественно добавил Диспетчер.

Наконец и Гоня узнал их.

— Да ведь это же… — пробормотал он. — Ребятки, а чего это вы?..

— Кеш анатык! — властно произнес Диспетчер, и бугры на его щеках на миг взбухли от гнева.

— Что за маскарад? Велизарий, может, хоть ты объяснишь? — спросил Гоня растерянно.

Тот в ответ взвизгнул совсем по-поросячьи:

— Обращаясь ко мне, ты должен говорить "сир"! — и при этом возгласе его свинорылость обозначилась еще более, чем прежде.

— Пойдемте, пойдемте, — шепнула Нина, — сами сейчас поймете все.

— Сабардук, — сказал Диспетчер, и они вместе с Велизарием повернулись и вышли из камеры вполне с монаршьим достоинством.

Нина, Гоня и Еремеев двинулись вслед за ними. Выйдя в залитый светом коридор, несколько поотстали, и тогда Еремеев спросил Нину вполголоса:

— Так что все-таки произошло?

— Естественное завершение, которое нетрудно было предугадать, — ответила она.

Втроем они вошли в тронную залу. К этому времени Диспетчер и Велизарий, вошедшие туда за полминуты до них, уже успели воссесть на троны и теперь, неотрывно глядя на экран, на котором по-прежнему сыпались в кучу монетки. Между ними стояла банка с квашеной капустой, и они жевали ее, чавкая так же смачно, как их предшественники на этих самых тронах.

В углу залы копошились какие-то убогие, уродливые человечки в рванье, все почему-то горбатые, зашивавшие два больших холщовых мешка.

— Однако на чем бишь мы прервали наш разговор? — прожевав капусту, обратился Велизарий к Нине.

— Что-то я не припомню, чтобы я с вами о чем-нибудь… — сказала она, однако любитель квашеной капусты перебил ее:

— Ну, со мной, не со мной — это неважно. Ибо…

— Ибо: le roi est mort. Vive le roi! [Король умер. Да здравствует король! (фр.)]— вклинился Диспетчер, или как бишь там его нынче следовало величать.

— Точно так же, как: l’impereur est mort. Vive l’imereur! [Император умер. Да здравствует император! (фр.)]— поддержал его Велизарий. И прикрикнул на копошившихся над мешками горбунов: — Эй, долго еще вы там возиться будете?

Лишь теперь по форме этих мешков Еремеев понял, что в них. Точнее, кто в них.

Один из убогих разогнул спину, насколько это ему позволил горб:

— Уже всё, ваше королевское! Прикажете уносить?

Новоиспеченный монарх, не снизойдя до слов, сделал лишь повелительный жест рукой. Уродцы взвалили мешки к себе на горбы и торопливо понесли их из залы.