Теперь позвольте рассказать вам немного об этом человеке. Звали его Перро, родом он был из Люксембурга. Прежде чем посвятить себя миссионерству на Дальнем Востоке, он обучался в нескольких университетах — в Париже, Болонье и в других городах, человек он был ученый. Свидетельств о ранних годах Перро сохранилось немного, образ жизни он вел обычный для человека его возраста и профессии. Он увлекался музыкой и искусством, особенно легко ему давались языки, и прежде чем окончательно найти призвание, вкусил от всех мирских удовольствий. Битва при Мальплаке [21]разыгралась, когда Перро был еще молод, и ему довелось на личном опыте испытать ужасы войны и иностранного нашествия. Он был физически крепок, и в первые годы в Шангри-ла занимался ручным трудом наравне с другими, сам обрабатывал свой сад, учился у аборигенов и учил их тому, что знал. В долине Перро обнаружил россыпи золота, но не поддался соблазну; гораздо больше его интересовали местные травы и растения. Человек он был скромный и совсем не фанатик.

Отец Перро отрицательно относился к многоженству, но пристрастие местных людей к ягоде «тангацзе», обладавшей целебными свойствами и особо ценимой как легкий наркотик, счел вполне невинным. Сказать по правде, он и сам начал понемногу употреблять ее в пищу; из туземных нравов и обычаев он воспринимал те, которые казались ему безвредными и приятными, а взамен делился духовными богатствами западной культуры. При этом он не был аскетом, не чурался радостей жизни и свою паству с одинаковым успехом обучал катехизису и секретам кулинарии. Я хотел бы, чтобы вы представили себе исключительно порядочного, делового, знающего, непритязательного и энергичного человека, который, хотя и был священником, не брезговал надеть фартук и пособить строителям вот этой самой комнаты. Конечно, то был неимоверно тяжкий труд, справиться с которым помогли только гордость и упорство. Гордость поначалу была главным побудительным мотивом — гордость за свою веру, вселившую в него мысль: если Гаутама [22]способен подвигнуть людей на сооружение храма на склоне Шангри-ла, на то же способна и Римская Церковь. Шло время и, естественно, этот побудительный мотив постепенно уступил место более трезвым соображениям. Соперничество — удел молодых, а к тому времени, когда наладилась монастырская жизнь, Перро уже был в годах. Нельзя забывать и о том, что, строго говоря, полагающиеся службы он совершал не всегда регулярно; хотя и следует сделать скидку для священника, отдаленного от церковного начальства не столько даже расстоянием, сколько годами. Но обитателей долины и монахов подобные отступления от правил не смущали — они любили Перро и повиновались ему, а потом начали и почитать. Через определенные промежутки времени он посылал отчеты епископу в Пекин, но они часто не доходили до адресата, из чего можно было заключить, что гонцы не выдерживали опасностей пути. Поэтому Перро, не желая подвергать риску их жизнь, примерно в середине века оставил эти попытки. Однако некоторые его прежние донесения, видимо, все-таки были получены и возбудили подозрения, потому что в тысяча семьсот шестьдесят девятом году некий чужеземец привез письмо двенадцатилетней давности с предписанием явиться в Рим.

Будь оно доставлено своевременно, для Перро и тогда уже это было бы сложно, ведь ему перевалило за семьдесят; теперь же ему исполнилось восемьдесят девять. О путешествии через горы и плато, под ураганными ветрами и в ледяную стужу, не могло быть и речи. Поэтому он отправил вежливый ответ с объяснениями, однако не сохранилось никаких сведений, что его послание пересекло цепь великих гор.

Итак, Перро остался в Шангри-ла — не из строптивости, а потому что физически не мог исполнить распоряжения начальства. Так или иначе, он дожил до преклонных лет, и в недалеком будущем смерть должна была покончить с ним и этими неурядицами. Между тем в основанном им монастыре начали происходить кое-какие перемены. При всем сожалении, удивляться этому не приходилось — вряд ли одному человеку под силу искоренить вековые обычаи и традиции. Рядом с Перро не оказалось западных коллег, на которых он мог бы опереться, когда бразды правления начали выпадать из его рук; и, наверное, решение строить монастырь на месте, овеянном совершенно иными древними преданиями, было ошибочным. И вряд ли стоило ожидать, что убеленный сединами старец, которому только что стукнуло девяносто, осознает свою ошибку. Тогда во всяком случае Перро не осознавал ее. Он был слишком стар и счастлив. Последователи хранили верность ему, даже позабыв его проповеди, а жители долины почитали так искренне и любовно, что он со все более легким сердцем прощал им возвращение к прежним обычаям. Перро был вполне бодр и активен и сохранил ясный ум и прекрасную память. В свои девяносто восемь лет он занялся изучением буддийских манускриптов, оставшихся от прежних обитателей Шангри-ла, и решил в оставшиеся ему годы написать критическую книгу о буддизме с позиций ортодоксального христианства. Со своей задачей он справился (у нас есть его законченная рукопись), однако критика получилась очень мягкой — к этому времени Перро исполнилось ровно сто лет, а в таком возрасте любой полемический пыл угасает.

Тем временем, как вы понимаете, многие из прежних учеников Перро покинули этот мир, а поскольку замены им почти не было, паства старого капуцина постепенно редела. Некогда она насчитывала восемьдесят человек, потом двадцать, затем осталось около дюжины — все далеко не первой молодости. Жизнь Перро в ту пору текла безмятежно и тихо в преддверии конца. Он был слишком стар, чтобы огорчаться из-за болезней и прочих неприятностей, впереди маячил вечный сон, он ждал его без страха. Жители долины по доброте душевной снабжали старца едой и одеждой; он приводил в порядок свою библиотеку. Перро сильно исхудал, но у него хватало сил на воскресную проповедь; в остальные, менее хлопотные, дни он предавался чтению, воспоминаниям и скромным утехам в виде безобидного наркотика. При этом он сохранил исключительно живой ум и даже занялся изучением мистической системы йоги,основанной на особых методах дыхания. Для человека его возраста это было довольно рискованное предприятие, и вскоре, в достопамятном тысяча семьсот восемьдесят девятом году, до долины дошла весть, что Перро находится при смерти.

Перро лежал в этой самой комнате, мой дорогой Конвей, зрение его настолько ослабло, что вместо вершины Каракала за окном он видел лишь расплывшееся белое пятно. Но воображение рисовало отчетливый несравненный абрис вершины, явившийся ему впервые полвека назад. Потом перед ним прошла вереница картин прошлой жизни — годы странствий по пустыням и горным плато, толпы на улицах западных городов, бряцание щитов и лат воинства герцога Мальбрука. Его разум как будто замер в ледяном оцепенении. Перро приготовился к смерти и был рад умереть. Он созвал друзей и слуг и простился с ними, потом попросил оставить его одного. В полном одиночестве, немощный плотью, с мыслями, обращенными к прекрасному, он надеялся испустить дух… но этого не случилось. Много дней Перро пролежал без единого слова и движения, а потом начал поправляться. Ему было сто восемь лет.

На мгновение шепот умолк, Конвей слегка пошевелился, ему казалось, что Верховный лама пересказывает какой-то давний сокровенный сон. Потом тот зашептал снова.

— Подобно тем, кто долго балансировал между жизнью и смертью, Перро испытал некое озарение — об этом речь впереди. Пока же скажу только, что он повел себя совершенно поразительным образом. Вместо того, чтобы спокойно выздоравливать, как можно было ожидать, он установил для себя строжайший режим самодисциплины, сочетая его с активным употреблением наркотиков. Казалось бы, что комбинация возбуждающих средств и дыхательных упражнений не слишком надежный способ борьбы со смертью. Тем не менее, в тысяча семьсот девяносто четвертом году, когда скончался последний из престарелых монахов, Перро был все еще жив.