—  В конце концов?! — задохнулся Маллинсон, но неприятной сцены на сей раз удалось избежать — благодаря появлению вина и фруктов, которые извлекли из вьючных мешков коренастые тибетские носильщики в овчинных полушубках, меховых шапках и сапогах из шкур яков. Вино оказалось приятным, слегка напоминало хороший рейнвейн, а помимо прочих фруктов было подано спелое манго, оставлявшее во рту почти мучительно сладкий привкус после столь длительного поста. Маллинсон жадно ел и пил, не выказывая особого любопытства. Конвей же, избавившись от сиюминутных забот и не желая ломать голову над заботами грядущими, раздумывал, каким образом удается выращивать манго на такой высоте. Интересовала его и вершина в конце долины — из ряда вон выходящая по любым меркам, странно, что ни один из путешественников, побывавших в Тибете, не описал ее в книге о своих странствиях. Конвей попытался прикинуть на глазок, с какой стороны было бы удобнее к ней подступиться, и в этот момент восклицание Маллинсона вернуло его на землю. Он обернулся и увидел, что на него внимательно поглядывает китаец.

— Рассматриваете гору, мистер Конвей?

— Да, великолепный вид. У нее есть название?

— Она называется Каракал.

— Ни разу не слыхал. Известна ли ее высота?

— Более двадцати восьми тысяч футов.

— Неужели? Вот уж не думал, что увижу что-то подобное за пределами Гималаев. Ее обследовали, как полагается? Кто производил съемку?

— Кто же по-вашему, достопочтенный сэр? Разве монашество и тригонометрия так уж несовместимы?

Эти слова позабавили Конвея.

— Ну, что вы, отчего же нет, — вежливо рассмеялся он.

Шутка показалась ему не из самых удачных, «но обыграть ее, пожалуй, стоит», — подумал он. И через несколько минут поход в Шангри-ла начался.

Подъем продолжался все утро, двигались медленно, избегая круч, но это отнимало много сил, и на разговоры их не оставалось. Китаец вальяжно восседал в своем кресле, что могло бы показаться неуважительным по отношению к даме, хотя представить мисс Бринклоу, удостоенную подобных почестей, было невозможно даже при самом буйном воображении. Конвей переносил разреженный воздух лучше остальных, и потому был способен улавливать обрывки фраз, которыми время от времени обменивались носильщики. По немногим знакомым ему тибетским словам он понял, что те рады возвращению в монастырь. Продолжать разговор с их предводителем Конвей не мог, ибо тот, по-видимому, обладал способностью мгновенно засыпать в любое время — глаза его были закрыты, а половину лица скрывал полог.

Между тем, солнце пригревало сильнее; подступающий голод и жажда были утолены, воздух поражал какой-то неземной чистотой, и каждый новый его глоток был благодатней предыдущего. Процесс дыхания, однако, требовал осмысленных усилий — поначалу это несколько смущало, но стоило приноровиться, как на душе наступало какое-то блаженное спокойствие. Весь организм — легкие, голова, руки, ноги — действовал в едином слаженном ритме. Мистическое начало странным образом уживалось в Конвее со скептицизмом, и эти неизведанные ощущения вызывали у него не лишенное приятности недоумение. Несколько раз он подбадривал Маллинсона, которому подъем давался с большим трудом. Барнарда тоже одолевала одышка, а мисс Бринклоу с мрачной решимостью старалась незаметно наладить дыхание.

— Мы уже почти наверху, — подбодрил ее Конвей.

— Однажды мне пришлось догонять поезд, и ощущение было точно такое же, — проговорила она.

«Ну вот, кому-то что сидр что шампанское — все едино, — подумал про себя Конвей. — Впрочем, дело вкуса».

Как ни странно, он не испытывал дурных предчувствий, а о себе вообще не волновался. В жизни бывают моменты, когда человек готов распахнуть душу навстречу новым впечатлениям, как иногда готов раскошелиться на неожиданно более дорогие, но неизведанные вечерние удовольствия.

В то утро, карабкаясь вверх и задыхаясь под боком у Каракала, Конвей так же покорно и с легким сердцем, и вместе с тем спокойно отдался предвкушению необычайного. За десять лет, проведенных в Азии, он стал очень привередлив и строго оценивал как места, так и сами события — теперешние, нельзя было не признать, сулили нечто чрезвычайно заманчивое.

Мили через две подъем стал еще круче, солнце затянули облака, серебристый туман закрыл обзор. Где-то вверху грохотали снежные лавины и обвалы. Снова похолодало, внезапно, как часто случается в горах, налетел ветер с мокрым снегом, не оставив на вымотанных путниках ни одной сухой нитки. Даже Конвей в какой-то момент почувствовал, что двигаться дальше нет мочи. Однако вскоре они, видимо, добрались до гребня перевала — носильщики остановились, чтобы поправить поклажу. Задержаться пришлось подольше, так как Маллинсон и Барнард совершенно выбились из сил. Но тибетцы явно стремились продолжать путь и показывали знаками, что оставшаяся часть дороги будет менее утомительной.

Когда же они вдруг начали разматывать веревки, все заметно приуныли.

— Неужели они собираются повесить нас прямо здесь? — мрачно выдавил из себя Барнард.

Очень скоро обнаружилось, что никаких зловещих умыслов у проводников не было — они всего лишь намеревались подстраховать всю группу с помощью связок, как положено при горных восхождениях. Увидев, что Конвею это дело знакомо, они явно прониклись к нему уважением и позволили расположить всю цепочку по его усмотрению. Конвей поставил рядом с собой Маллинсона, впереди него и позади себя тибетцев, еще дальше за ними — Барнарда и мисс Бринклоу, а замыкали цепочку остальные провожатые. От Конвея не ускользнуло, что покуда их предводитель мирно почивал, они относились к нему как к старшему. Конвей ощутил знакомый прилив энергии. Коль скоро появилось трудное дело, он может блеснуть своими лучшими качествами — уверенностью и умением руководить людьми. В свое время Конвей был первоклассным альпинистом, да и сейчас еще не утратил форму.

— Присматривайте за Барнардом, — полушутя, полувсерьез обратился он к мисс Бринклоу, на что та ответствовала ничтоже сумняшеся:

— Я постараюсь, но, поверьте, меня ни разу в жизни не вязали.

Следующий отрезок пути, несмотря на кое-какие треволнения, оказался значительно более легким, чем предполагал Конвей, и надрываться, как при подъеме, не пришлось. Траверс шел по отвесному боковому склону каменной стены, вершина которой тонула в тумане. Возможно, им повезло — туман скрывал пропасть на другой стороне, хотя Конвей, умевший определять высоту на глаз, был бы не прочь взглянуть на нее. В некоторых местах ширина тропы не превышала нескольких футов, и Конвей откровенно восхищался сноровкой носильщиков и самообладанием ездока, преспокойно дремавшего в своем паланкине. Тибетцы ступали уверенно, но заметно повеселели, когда тропа раздалась вширь и пошла под гору, и на радостях затянули дикие песни — Конвею подумалось, что они вполне сгодились бы для какого-нибудь тибетского балета в аранжировке Массне. Дождь прекратился, воздух потеплел.

— Мы сами наверняка не отыскали бы дорогу, — заметил Конвей, желая поднять настроение, однако на Маллинсона его слова не подействовали. Дело в том, что он отчаянно перетрусил, и теперь, когда худшее осталось позади, еще больше боялся себя выдать.

— Есть о чем горевать, — горько огрызнулся он.

Тропа начала круто петлять, и за одним из поворотов Конвею попались на глаза несколько эдельвейсов — первая желанная примета менее суровых высот. Но и это не порадовало Маллинсона.

— Бог ты мой, Конвей, неужели вы думаете, что прохлаждаетесь в Альпах? И что это за чертово логово, в которое нас волокут? Вот что я хотел бы знать. И каков наш план действий, когда мы окажемся там? Что мы собираемся предпринять?

— Если бы вы пожили с мое, то знали бы, что самое разумное — ничего не предпринимать, — невозмутимо ответил Конвей. — Все идет как идет, и пусть себе. Так было на войне. А если повезет, то толика новых впечатлений, таких, как наши теперешние, позволяет забыть о неприятностях.