Стекла в окнах потрескались или отсутствовали полностью, будучи наполовину закрыты истлевшими шторами. Линолеум на полу был усеян темными пятнами — предыдущие постояльцы тушили о него сигареты, а кровать накренилась набок. Санузел отсутствовал. В качестве объяснения портье промямлил что-то о проблемах, которые гостиница испытывает с водой.

— Что, туалетов у вас нет совсем?

Портье отрицательно покачал головой и заметил, что без туалетов гораздо лучше, брезгливо зажав нос при одном только упоминании о них. После чего протянул ладонь, желая получить деньги вперед. Я отсчитал несколько банкнот, вручил их ему и поинтересовался:

— Где я могу принять душ?

— На кухне соседнего ресторана.

Последний раз я был в Танжере тридцать пять лет назад, когда мне только исполнилось три года. Самым сильным моим воспоминанием об этом городе был запах цветущих апельсиновых деревьев. Он до сих пор жив в моей памяти: сильный, одурманивающий аромат. Я мог целыми днями напролет бегать по паркам, одетый в колкую джеллабуиз верблюжьей шерсти, и нюхать воздух. Я также помню теплые солнечные лучи, гревшие мне спину, людные кафе и самих людей. Тогда здесь было так много народу.

В шестидесятые годы Танжер прославился тем, что иностранные писатели находили здесь убежище от жестких условностей Европы и Соединенных Штатов. Самым известным их них был Пол Боулз, переехавший в Танжер после войны и живший там вплоть до самой смерти в тысяча девятьсот девяносто девятом году.

Сейчас, бродя по Танжеру, я почувствовал, что некогда оживленные улицы стали пустыми и унылыми, как будто праздник покинул их. Ненужные никому роскошные здания больше никто не любил. Сказочные виллы и театры, гостиницы и кафе стояли заколоченные досками или впали в спячку подобно «Сесили».

Уже смеркалось, когда я добрался до улицы де-ля-Пляж. Я стоял у подножия холма и смотрел на эту узкую улочку. Признаюсь честно: я не просто опасался, даже можно сказать — боялся идти туда. Сам не знаю почему. Иногда так случается, особенно когда едешь куда-то далеко, чтобы посетить что-нибудь или встретиться с кем-нибудь выдающимся. Трудно сделать последний шаг. Мой дед всегда был для меня вдохновляющим примером для подражания и даже фигурой легендарной. А здесь мне предстояло столкнуться с реальностью — увидеть место, где он жил и где умер.

Стараясь держаться ближе к обочине, я пошел вверх по холму. По обе стороны улицы расположились небольшие магазины, в каждом из них предлагали один и тот же набор безделушек, лезвия для бритья, зубную пасту, гуталин и сыр в банках. Я смотрел на эмалевые квадраты — номера домов на стенах магазинчиков. Сердце мое громко застучало. Семнадцать, потом восемнадцать, девятнадцать, двадцать… уже совсем близко… и вот он — дом номер двадцать один по улице де-ля-Пляж.

Даже не верилось, что я добрался и стою у двери дома, на том самом месте, где когда-то давно, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, моего деда сбил сдававший назад грузовик с кока-колой. В то время на этой улице было двустороннее движение: вот уж странно, поскольку здесь и одной машине не поместиться. Улица шла по такому крутому склону, что машины еле тащились вверх. Но местные таксисты умудрялись гонять и здесь, мастерски выжимая из моторов своих автомобилей последние силы. Они виляли от обочины к обочине, чтобы обеспечить хоть какое-то сцепление с дорогой своим лысым шинам.

Я встал спиной к проезжей части, чтобы рассмотреть здание. Забор из больших квадратных каменных блоков был таким высоким, что оставалось только гадать, что находилось за ним. Войти внутрь можно было под арку с синими воротами из кованого железа, укрепленными стальным листом. Над воротами висела скромная мраморная табличка с надписью «Вилла Андалусия».

Глубоко вздохнув, я позвонил. Немного подождал. Никакого ответа. Позвонил еще раз. Ответа опять не последовало. Я уже было собрался возвращаться вниз по холму в «Сесиль», когда к воротам подошла женщина лет пятидесяти с лишним. У нее были пышные седые волосы, стянутые в узел, и по-матерински мягкое лицо, на котором выделялись большие очки. Я был поражен исходящей от нее аурой — теплом и каким-то особым благородством, которым вся она как бы светилась. В руках женщина держала корзину с сиамским котом.

Я почувствовал затруднения, пытаясь объяснить на своем слабом французском, что я — внук сына афганского вождя, который когда-то жил здесь, на вилле «Андалусия».

— Вы говорите по-английски? — спросила женщина с американским акцентом.

— Да.

Тогда заходите.

К вилле вела крутая лестница. Она была выложена круглыми ракушками по краям и каменными плитками по центру. Немецкая овчарка, нервная и старая, бросилась к двери, но была резко остановлена хозяйкой, которая скомандовала ей: «К ноге». Справа от входа я увидел отдельное здание, выходившее окнами на улицу. Как выяснилось, в нем и жила американка, которую звали Памела. Вилла находилась на самом верху лестницы, ступени которой проходили в тени под пологом из вьющихся растений.

Памела сказала, что хозяин живет в вилле, и предложила устроить встречу с ним завтра утром. Мы недолго поболтали о книгах. Памела производила впечатление женщины начитанной. Оказывается, она прочла мои исследования об Эфиопии и поисках копей царя Соломона, а также читала книгу моего деда об Афганистане. Мало того, она даже знала биографию моей бабушки — как та покинула Шотландию ради Гиндукуша.

Не прошло и получаса после того, как я позвонил у дверей, а мы с Памелой уже сидели в небольшом кафе и ели рыбу, поджаренную на филе. Я спросил свою собеседницу, как долго она живет на улице де-ля-Пляж.

— Уже двенадцать лет, — ответила она.

— Вы живете одна?

— Нет. У меня есть кошки-компаньонки.

— А что привело вас сюда? — поинтересовался я.

Памела заглянула в стакан, где плескалось местное красное вино.

— Страсть к чудесам, свойственная молодости, — сказала она твердо. — В шестьдесят пятом году я жила в Бруклине и однажды случайно узнала, что югославское торговое судно отправляется из США в Восточную Европу. Не раздумывая, я договорилась, чтобы меня взяли на борт. Первая стоянка была в Танжере. Для меня это был экзотический Восток. Я планировала провести на берегу два дня, но задержалась на два месяца. Запахи и звуки, великолепие красок — все это так меня ошеломило.

Памела рассказала, что долгие годы потом она провела в путешествиях по Средиземноморью и Северной Африке. Хотя она побывала во многих странах, но ее первой, самой сильной любовью всегда оставалось Марокко. Памела возвратилась в Соединенные Штаты и открыла марокканский ресторан в Лос-Анджелесе, но даже этого оказалось недостаточно, чтобы успокоить ее сердце.

— Как-то утром, — тихо сказала она, — я пошла и купила билет в один конец, и прибыла сюда с парой чемоданов и своей любимой попутчицей из кошачьего племени. И с тех пор никогда не оглядывалась назад.

Я рассказал ей о своем деде, который переехал в Танжер после смерти жены.

— Кем бы ты ни был, Марокко захватывает тебя. Прежде чем человек понимает это, у него появляются дом, друзья, и он забывает о своих трудностях.

Я спросил Памелу, как отнеслись ее американские друзья к тому, что она обосновалась в Танжере.

— Они пытались вернуть меня.

— Почему?

Памела посмотрела на меня в упор и вздохнула.

— Да потому, что они за меня боялись.

На следующее утро я проснулся ни свет ни заря. Спать на плоскости, наклоненной к полу под углом в сорок пять градусов, было неудобно, но это неудобство не шло ни в какое сравнение с жутким желанием пописать в гостинице без туалета. Я освободил мочевой пузырь прямо на пути в кухню соседнего засиженного тараканами ресторана. Мне хотелось бы поскорее об этом забыть.

Памела велела мне прийти на встречу с хозяином дома к девяти тридцати. Она договорилась о встрече и ушла заниматься со своей любимой кошечкой, которую именовала компаньонкой.