— Рассказывай все, что знаешь! Кто еще в этом замешан? Где боспорец Харитон?! — Крик императора, прерываемый заиканием, сорвался на визг.

— Я, я рас-скажу все. Б-бардус, телохранитель царевича, он п-помогал Харитону. А-а Харитон, о-о-он о-отправился в Бурундзий с-сегодня утром. Т-там его ждет корабль. М-мой слуга Амернап проследил за ним. У него меч амазонки, — промолвил испуганный Цецилий заикающимся голосом. Со стороны казалось, что он передразнивает страдающего этим недугом императора.

— Какой еще меч? Ты обезумел со страху… Центурион! Срочно отправить погоню! Боспорец должен быть захвачен и корабль в Бурундзии тоже! Сам же возьми преторианцев, отправляйся в школу гладиаторов Цецилия. Освободи девушку по имени Кауна и римлянина Квинта.

— Слушаюсь, цезарь!

Центурион развернулся, чтобы уйти. Котис обратился к Клавдию с просьбой:

— Император, позволь нам пойти с центурионом?

— И отправить посла Горда с погоней, — вставил Умабий. Он догадался, о каком мече идет речь.

— Разрешаю. Идите.

Когда они удалились, Клавдий, разбрызгивая слюну, набросился на Цецилия, ругая и проклиная его за предательство.

Нарцисс мысленно возрадовался: «Не иначе боги благоволят ко мне. Не случайно же они привели во дворец императора: меня, Цецилия и послов. Богиня Фортуна предоставила хорошую возможность расправиться с неугодными мне людьми. Начну с Цецилия, а он выдаст всех, и тогда Мессалине и ее напыщенным высокородным друзьям не поздоровится».

— Цезарь, позволь мне сказать слово.

— Что еще надо тебе, любезнейший Нарцисс? — спросил Клавдий раздраженно. В голосе императора Нарцисс почувствовал некоторую долю иронии.

— Цецилий виновен не только в этих проступках. У меня есть свиток, и он доказывает, что сенатор участвует в заговоре против тебя, и возглавляет его твоя жена Мессалина.

Холодный, жестокий взгляд императора пронзил Цецилия.

Сервий понял — его ждет участь нескольких сенаторов и сотни всадников, казненных за годы правления Клавдия. По тучному телу сенатора прошла дрожь. Он представил, как его бросают на арену к зверям, как хищники когтистыми лапами разрывают грудь и острыми зубами вгрызаются в сердце. Он явственно почувствовал эту боль. Она становилась все сильнее, пока не затмила сознание. Цецилий, словно вынутая из воды рыба, стал хватать ртом воздух, затем замер, вытянулся и осел в руках телохранителей. К нему подошел Нарцисс, пощупав горло и грудь, сказал:

— Сервий умер. К сожалению, он ничего не успел сказать о заговорщиках и о твоей жене, цезарь.

— Уберите его, — приказал Клавдий телохранителям и, посмотрев на Нарцисса, произнес: — Не смей порочить имя моей супруги. Мессалина — мать двух моих детей и верная любящая жена. Я знаю, вы неприятны друг другу, но тебе придется смириться. И советую тебе сжечь письменные доказательства.

Нарцисс поклонился, давая понять, что склонен повиноваться воле императора. Время наступить Мессалине на горло еще не пришло. Слишком велико ее влияние на Клавдия. Но Нарцисс умел ждать…

Мрачный, сырой подвал пах плесенью и крысиными испражнениями. Небольшое подземное помещение разделялось на четыре половины деревянной решеткой. Одна, узкая и длинная, играла роль прихожей, три других предназначались для провинившихся гладиаторов, в двух из них находились Квинт и Кауна. Третья, по соседству с той, где находился Квинт, казалась пустой, но римлянин изрядно напугался, когда увидел, что из темного угла на него смотрят два черных глаза с иссиня-белыми белками. Испуг и удивление усилились, когда глаза поднялись и стали быстро к нему приближаться. Страхи оказались напрасными. Квинт успокоился, когда понял, что его сосед — гладиатор-эфиоп, которого он не заметил из-за темного цвета кожи. Впрочем, Квинта и Кауну он не беспокоил и не мешал им вести беседу. Совесть не давала римлянину покоя, и он рассказал Кауне о своем намерении навестить семью и о разговоре с сенатором Цецилием, его обещаниях и обмане. Закончив повествование, он пал на колени, обхватил прутья, зарыдал, сквозь слезы прося прощения у Кауны и проклиная себя за предательство. Квинт ожидал, что девушка отринет его мольбы. Кауна ответила спокойным голосом:

— Есть ли у меня право винить тебя? Кто знает, как поступила бы я на твоем месте.

— Спасибо. И все же в том, что мы сидим в этой зловонной яме, есть и моя вина. Я уверен, Цецилий уготовил нам участь гладиаторов, будем надеяться, что не все еще потеряно. Если повезет, то когда-нибудь нам удастся вырваться из его когтей.

— Возможно… Но я утеряла меч Сарматии, а по завещанию матери должна была хранить пуще собственной жизни.

— Разве может быть что-то дороже жизни?

— Может.

Разговор прервался. В тишине стало отчетливо слышно, как капли звонко падают с потолка на каменный пол темницы, как скребутся за стеной крысы, как сопит и вздыхает сосед-эфиоп.

— Расскажи мне об этом мече, — тихо попросил Квинт.

Кауна начала рассказ. В тишине подземелья ее голос звучал успокаивающе. Даже непонимающий слов эфиоп перебрался поближе и, прислонившись к деревянным прутьям, с упоением слушал живой человеческий голос. Когда Кауна закончила рассказ, она обнаружила, что Квинт и эфиоп уснули. Уснула и она.

Их разбудили голоса и лязг открываемой двери. Кауна напряглась, от Цецилия не приходилось ждать ничего хорошего. Шаги на ступеньках сообщили, что в подвал спускаются люди. Их несколько. Свет факела ударил в глаза, Кауна встала, прикрылась рукой. Решетчатая дверь отворилась. Темная фигура бросилась к ней. Кауна попыталась защититься, но резкая боль в боку лишила ее последних сил. Уже в руках незнакомца ее тело стало оседать, последнее, что она услышала, — это голос Умабия, назвавший ее по имени…

В путь они отправились после сентябрьских календ. С сожалением и радостью покидали сарматы и боспорцы город, в котором им пришлось провести большую часть лета и застать осень. Город, поразивший своим великолепием и пороками, заставивший их испытать множество радостей, волнений и разочарований. Никто не знал, суждено ли кому-нибудь из них вновь созерцать это чудо, называемое Римом. И все же главное заключалось в том, что все они живыми и здоровыми направлялись в сторону родных земель, оставляя при себе лишь воспоминания. У каждого они были свои. Котис не мог забыть ласки Лукерции, ставшей после смерти мужа хозяйкой немалых богатств, для сохранения которых ей все же пришлось отдать малую толику императору на строительство акведуков. Умабий за время пребывания в Риме впитал в себя многое, но самыми дорогими для него остались мгновения, проведенные у ложа раненой Кауны, мгновения, когда они, перестав сдерживать свои чувства, стали близки друг другу. Эти же воспоминания ласкали душу Кауны, омрачало их лишь то, что по возвращении в стан аорсов все могло измениться. Не давало покоя и то, что ей не удалось собственноручно отомстить внезапно объявившемуся в Риме Харитону, виновнику гибели ее матери и похитителю священного меча. Оружие, о котором он так долго мечтал и которое должно было подарить ему власть, стало причиной его смерти. Погоня настигла Харитона неподалеку от Бурундзия. Горд и десяток воинов под предводительством Марка Галата, спасшего Котиса и Умабия на одной из улиц Рима и получившего по ходатайству Виниция должность декана преторианцев, заглянули в придорожную таверну, чтобы отдохнуть с дороги и перекусить. Там-то Горд и обратил внимание на человека в хламиде, одиноко сидящего в темном углу. Он прикрывался рукой. Горд кивком указал на него Марку Галату. Декан подошел к незнакомцу и потребовал показать свое лицо. Неожиданно в руках человека в хламиде оказался меч. Мгновение отделяло Марка от смерти, но удар Горда отбросил Харитона к стене. Это был он. Горд узнал его по описанию Умабия и обезображенному лицу. Воины выхватили мечи и стали окружать преступника. Марк Галат предложил ему бросить оружие. Не желая сдаваться, Харитон пронзил себя мечом Сарматии. Незавидная судьба ожидала и Бардуса. Котис отдал его, как простого раба, в одну из гладиаторских школ императора. В первом же бою боспорца зарезал фракиец.