— От случая к случаю я пробирался в дом. Но только с наступлением темноты, чтобы меня никто не заметил.

— Так вас не видели? Почему вы не хотели показываться?

— Да все по той же причине. — Он вслепую смахивает пепел с сигареты. — Родные не хотели, чтобы люди узнали, будто в их семействе есть паршивая овца. Из этой мухи такого бы слона раздули!.. Ведь отец — очень, очень известный человек. Я не вправе его винить. Так что я ходил туда поздно ночью, когда улицы темны и пустынны. Иногда мне перепадало деньжат или что-нибудь из вещей.

— Вас впускали в дом? — Прокурор отчаянно ищет подступы к семейному особняку, чтобы у властей появилась хоть какая-то мало-мальски веская причина выдать ордер на обыск. Впрочем, со стороны сразу понятно, что в этой игре хозяин — Шандонне. Он прекрасно знает, почему собеседница так стремится поместить его в невообразимый замок семейства Шандонне на острове Святого Людовика; я собственными глазами видела этот домище во время недавней парижской командировки. Прокурору не получить вожделенный ордер.

— Случалось. Правда, в доме я никогда подолгу не задерживался и по комнатам не ходил, — говорит он, спокойно покуривая. — В нашем фамильном особняке есть немало помещений, где я вовсе не бывал. Пожалуй, только кухню мне доводилось видеть, да в крыло обслуги захаживал и в залы сразу возле входа. Знаете ли, я все опасался...

— Скажите, сэр, когда в последний раз вы посещали дом своей семьи?

— О, во всяком случае, в последнее время меня там не было. Года два как минимум. Точнее и не припомню.

— Не припомните? Если не знаете, так и скажите. Я не прошу вас угадывать.

— Не знаю. Точно давно. Совершенно уверен.

Бергер нажимает кнопку «пауза» на пульте, и картинка замирает.

— Видите, что он затеял, — обращается она ко мне. — Сначала сообщает информацию, которую невозможно проверить. Какой с мертвых спрос? В отеле зарегистрировался под вымышленным именем и к тому же расплатился наличными. И в довершение всего у нас нет основания для обыска его семейного особняка, потому как он никогда там не жил — едва переступал порог родительского дома, в прямом смысле слова. И уж точно не в ближайшее время. А потому и свежих улик оставить не мог.

— Черт! Основания для обыска отсутствуют, и точка, — добавляет Марино. — Если только не отыщется свидетель, который видел, как он входил в семейный дом или покидал его.

Бергер снова включает запись.

— Вы ходите на работу? У вас когда-нибудь было постоянное занятие?

— От случая к случаю, — кротко отвечает задержанный. — Когда удавалось устроиться.

— И тем не менее вы можете позволить себе остановиться в шикарном отеле и отобедать в дорогом нью-йоркском ресторане? Купить бутылку хорошего итальянского вина? Откуда у вас деньги на такую роскошь, сэр?

Француз не спешит с ответом. Зевнул, выставив на обозрение пугающие нечеловеческие зубы: мелкие, заостренные, почему-то серые и довольно широко расставленные.

— Прошу прощения, я очень утомлен, я не в силах продолжать наш разговор. — И в который раз касается повязки.

Тут собеседница напоминает, что говорить он согласился сам, никто его не принуждает и не оказывает давления. Далее прокурор предлагает сделать перерыв, на что Жан-Батист заявляет: он в состоянии поговорить еще немножко — пожалуй, еще несколько минут.

— Когда не удавалось найти работу, промышлял наркотиками, — откровенничает Шандонне. — Иногда милостыню просил, но чаще что-нибудь да перепадало. Брался за все: посуду мыл, подметал улицы. Как-то раз даже работал на «торопыжке».

— Это что такое?

— Мотокрот. Знаете, такие зеленые мотоциклетки в Париже ездят, тротуары чистят. Собачью кучку как пылесос втягивают.

— У вас есть водительские права?

— Нет.

— Как же вам тогда доверили «торопыжку»?

— Чтобы ее водить, права не нужны. К тому же мотокрот развивает от силы километров двадцать.

Да, чушь пороть он, как видно, мастак. Снова над нами насмехается.

Рядом в кресле зашевелился Марино.

— У этого лапшевеса ни один вопрос без ответа не останется.

— Вы не имели каких-либо дополнительных источников дохода? — продолжает Бергер.

— Ну, иногда меня спонсировал слабый пол.

— Каким же образом вы получали деньги от женщин?

— Бывало, сами дарили. Признаю, женщины — моя слабость. Люблю их — красивые тела, гладкая кожа; люблю их вкус, запах. — Каково слушать это любовное воркование из уст человека, который погружал в нежную плоть клыки, жестоко мучил, убивал? Посмотришь со стороны — сама невинность. Начал разминать пальцы, будто у него руки онемели; сжимает — разжимает, неторопливо, и волосы лоснятся на свету.

— Вам нравится их вкус? — Собеседница все напористее, все агрессивнее. — Вы поэтому их кусаете?

— Я никого не кусаю.

— А Сьюзан Плесс вы не кусали?

— Нет.

— Она вся была покрыта отметинами от зубов.

— Я тут ни при чем. Это они. Ходят за мной по пятам и убивают. Расправляются с моими любовницами.

— Кто это «они»?

— Я же сказал. Правительственные агенты. ФБР, Интерпол. Чтобы добраться до моей семьи.

— Если ваша семья столько сил положила, чтобы скрыть от всех свою причастность к вашему появлению на свет, тогда откуда людям, о которых вы говорите — ФБР, Интерполу, называйте как угодно, — известно, что вы Шандонне?

— Должно быть, временами видели, как я выхожу из дома, и садились на хвост. Или кто-то им рассказал.

— Однако вы утверждаете, что не были в родном доме по крайней мере два года? — Она снова забрасывает удочку.

— Как минимум.

— И как давно, по-вашему, вас преследуют?

— Многие годы. Может быть, пять лет. Трудно сказать. Они очень осмотрительны.

— Тогда каким же образом вы сумеете вывести этих людей на свою семью? — интересуется Бергер.

— Если меня выставят в страшном свете, будто я убийца, тогда полиция сможет попасть в дом семьи. Найти они ничего не найдут: мои родные невиновны. Все — чистой воды политика. Отец очень влиятельный человек. Кроме этого, мне добавить нечего. Я говорю только за себя, о том, что происходит в моей жизни. И уверяю вас: в эту страну я попал по воле заговорщиков. Они намерены арестовать меня и предать смерти. Потому что вы, американцы, убиваете людей направо и налево, даже невиновных. Любой подтвердит. — Эта реплика его явно утомила. Такое чувство, что наш клиент устал объяснять очевидное.

— Сэр, где вы выучились говорить по-английски? — спрашивает Бергер.

— Да сам как-то помаленьку. В юности отец подкидывал книжонки, когда я дома появлялся. Я много прочел.

— На английском?

— Да. Хотел выучить его как следует. Папа у меня настоящий полиглот. Как же иначе? Он ведь в международном судоходстве, у него бизнес с иностранными державами.

— И в Штатах тоже?

— Еще бы.

В кадре снова появляется рука Талли с очередным стаканчиком пепси. Шандонне жадно захватывает губами соломинку и смачно сосет, громко причмокивая.

— Какого сорта книги вы читали? — продолжает прокурор.

— Массу исторической литературы проштудировал, хотел больше узнать. Я, видите ли, самоучка — в школу не ходил.

— А где они теперь, ваши книги?

— О-о, если бы знать. Порастерялись. У меня то есть жилье, то нет, часто переезжаю с места на место. Вечный скиталец, приходится постоянно ухо востро держать — они же следуют по пятам неотступно.

— А на каких-нибудь других языках, кроме французского и английского, вы способны изъясняться? — интересуется Бергер.

— Итальянский знаю. Чуть-чуть немецкий. — Сдавленная отрыжка.

— Их вы тоже выучили без посторонней помощи?

— В Париже легко найти газеты на иностранных языках; да, так тоже учился. Иногда на газетах спать приходилось, когда жилья не было.

— Ой, я щас заплачу. — Марино не в силах сдерживаться. Тем временем Бергер на пленке продолжает:

— Давайте вернемся к Сьюзан и ее гибели. Итак, пятое декабря, два года назад, Нью-Йорк. Расскажите поподробнее, что случилось той ночью. Вы встретились в «Люми», а потом?