Прокурор отводит взгляд.

— Объясните, ради всего святого, зачем вам это, Буфорд? — продолжаю я, все больше убеждаясь, что раскусила его планы. — Хотите умыть руки? Отправить его на Райкер-Айленд и чистеньким остаться? А здесь никто правосудия не увидит? Давайте будем откровенны друг с другом. Если на Манхэттене вынесут приговор по убийству первой степени, вы уже не станете судить его здесь, ведь так?

Райтер одаривает меня полным искренности взглядом.

— Мы всегда вас так уважали, — к моему величайшему удивлению, говорит он.

— Уважали? — Тревога холодной волной прокатилась по телу. — То есть теперь не уважаете?

— Вы поймите, я знаю, каково вам сейчас — все эти несчастные, и вы тоже, заслуживают, чтобы он в полной мере ответил перед...

— Выходит, подонку сойдет с рук то, что он пытался со мной сделать, — пылко обрываю его. Как больно. Больно от неприятия. Больно от того, что нас бросили. — Выходит, ему простят то, что он сделал с этими несчастными, как вы выразились. Я права?

— Смертной казни в Нью-Йорке никто не отменял, — отвечает он.

— О, ради Бога! — восклицаю я в порыве негодования. Впиваюсь в собеседника глазами, точно пытаясь прожечь взглядом, как бывало в детстве, когда я с помощью увеличительного стекла прожигала дырки в бумаге и сухой листве. — Они хоть раз кого-нибудь осудили?

Ответ ему прекрасно известен: «никогда». На Манхэттене не умерщвляют людей.

— Я не гарантирую, что и в Виргинии вынесут смертный приговор, — взвешенно отвечает Райтер. — Подсудимый не является гражданином Америки и страдает редким заболеванием, уродством или как это назвать. Нам даже неизвестно, говорит ли он по-нашему.

— Когда этот тип сунулся в мой дом, то изъяснялся он запросто.

— И кстати говоря, его еще могут признать невменяемым.

— А вот это, знаете ли, зависит от умения прокурора, Буфорд.

Райтер моргнул. Напряг скулы. Он напоминает голливудскую пародию на бухгалтера — сдержанного, застегнутого на все пуговицы человечка в крохотных очках, который вдруг унюхал неприятный запах.

— Вы с Бергер уже переговорили? — спрашиваю я его. — Наверняка. Ведь не в одиночку же вы до такого додумались. Спелись, значит.

— На нас оказывают давление, Кей. Вы сами должны это понимать. С одной стороны, он француз. Вы хоть представляете себе, как отреагируют его соотечественники, если мы здесь, в Виргинии, попытаемся казнить подданного их страны?

— Боже правый, — вырвалось у меня. — Речь идет не о смертной казни, а о наказании, и точка. Вы прекрасно знаете, Буфорд, что я сама противница электрического стула и с возрастом в этом убеждении только крепну. Однако за то, что он натворил здесь, преступник обязан ответить, черт побери.

Райтер безмолвствует, устремив взгляд в окно.

— Значит, вы с нью-йоркской прокуроршей договорились, что, если по ДНК будет совпадение, Манхэттен его забирает.

— Вы сами подумайте. Лучшего места для рассмотрения дела не найдешь. — Райтер снова взглянул мне в глаза. — А вам отлично известно, что в Ричмонде этот суд не состоится, учитывая огласку и прочее. Скорее нас всех отправят в какой-нибудь провинциальный суд за миллион миль отсюда и будут держать там несколько недель, а то и месяцев. Как вам это понравится?

— Ну и хорошо. — Я встаю и ворошу кочергой поленья; лицо обдает жаром, в камине стайкой перепуганных скворушек взлетают искры. — Боже упаси, чтобы нам причинили неудобства.

Сильно орудую здоровой рукой, будто желая убить огонь. Усаживаюсь на место, разгоряченная, готовая расплакаться. Я отлично знаю, что такое посттравматический синдром, и готова согласиться, что он не обошел меня стороной. Меня одолевает беспричинное беспокойство, я легко пугаюсь. На днях настроилась на местную радиостанцию, где крутили классику, услышала Иоганна Пачелбела, мне стало грустно, и я разрыдалась. Знакомые симптомы.

Тяжело сглатываю, успокаиваюсь. Райтер молча наблюдает за мной, на его лице — усталое выражение благородной печали, как у генерала Роберта Ли, припоминающего кровавую битву.

— А со мной что будет? — спрашиваю я. — Или мне жить так, словно я и не занималась этими ужасными убийствами? Не вскрывала жертв и не боролась за свою жизнь, когда убийца ворвался в мой дом? Положим, его будут судить в Нью-Йорке. Какая роль отводится мне, Буфорд?

— Этот вопрос будет решать миссис Бергер, — отвечает он.

— Даром погибли, задарма. — Я всегда употребляю это слово в отношении жертв, которым не суждено узреть правосудия. По раскладу Райтера, я, к примеру, тоже буду «даровым угощением», потому что в Нью-Йорке маньяку не предъявят обвинение за то, что он намеревался сделать со мной в Ричмонде. А при самом бессовестном повороте дел за совершенные в Ричмонде зверства его даже по попке не отшлепают.

— Все, вы кинули город волкам на расправу, — говорю я прокурору.

До нас одновременно доходит двоякий смысл этой фразы. По глазам вижу, он понял. До сих пор в Ричмонде охотился только один волк, Шандонне: когда он только начал убивать, еще во Франции, то неизменно оставлял записки с автографом «Le Loup-garou» — «оборотень». Теперь вершить правосудие будут незнакомцы. То есть, если говорить без обиняков, правосудия здешние жертвы вообще не увидят. Ждать можно чего угодно, и это «что угодно» наверняка произойдет.

— А если Франция будет добиваться его выдачи? — допрашиваю я Райтера. — Что, если Нью-Йорк согласится?

— Можно до посинения перечислять «если бы да кабы», — говорит он.

Смотрю на него с откровенной неприязнью.

— Не принимайте все так близко к сердцу, Кей. — Райтер снова одаривает меня исполненным печальной набожности взглядом. — Не пытайтесь воевать в одиночку. Мы просто хотим списать этого подлеца со счета. Не так уж важно, кто это осуществит.

Поднимаюсь со стула.

— Для меня — очень важно, — говорю ему. — Буфорд, вы трус. — Разворачиваюсь и демонстративно выхожу из комнаты.

Через пару минут из-за закрытой двери в моем крыле здания слышу разговор: Анна провожает гостя. Очевидно, этот тип довольно долго не желал уходить, занимая ее разговорами; интересно, что он ей про меня наговорил.

Присела на кровати, совсем потерявшись. Не припомню, когда мне в последний раз было так одиноко и страшно. С облегчением слышу приближающиеся по коридору шаги. Анна тихонько стучится в дверь.

— Входи, — говорю неровным голосом.

Хозяйка стоит в дверях и смотрит на меня, а я чувствую себя как девчонка, беспомощная и глупенькая.

— Я Райтера оскорбила, — говорю ей. — Пусть даже и сказав правду, не важно. Трусом его обозвала.

— Буфорд считает, что на тебя сейчас нельзя полагаться, — отвечает та. — Сильно обеспокоен. Ты права, он действительно «ein Mann ohne Rьkgrat» — «человек без хребта», как говорят там, откуда я родом. — Ее губ коснулась тень улыбки.

— Анна, на меня можно положиться.

— Зачем тут сидеть, пошли к огню.

Подруга настроена на разговор.

— Хорошо, — уступаю я. — Твоя взяла.

Я никогда не лечилась у Анны. Раз уж на то пошло, я вообще ни разу не ходила к психотерапевту, что вовсе не означает, будто мне никогда не требовалось вмешательство специалиста. Сейчас, пожалуй, и не найдется человека, которому повредила бы консультация хорошего врача. Просто натура у меня замкнутая, я с трудом поверяю людям сокровенное, да и то исключительно по веской причине. Я тоже медик, все мы давали клятву Гиппократа ни при каких обстоятельствах не нарушать врачебной тайны. Однако такого понятия, как «абсолютная скрытность», все-таки не существует. Врачи общаются друг с другом, с родными и близкими. И уста, на которые наложена печать молчания, открываются.

Анна выключает свет. Позднее утро, темное, как сумерки, небо заволокло облаками, от выкрашенных в розовый цвет стен отражается огонь камина, создавая в гостиной невероятно уютную атмосферу. Меня охватывает непривычная робость. Все готово для моего разоблачения. Выбираю кресло-качалку, хозяйка придвигает поближе оттоманку, усаживается на самом ее краешке и устремляет на меня взгляд пернатого хищника, склонившегося над своим гнездом.